Елена Хаецкая - Вавилонские хроники
– Поплачьте, – сказал учитель Бэлшуну, внимательно наблюдавший за мной. – Вас гложет необходимость выплакаться. Не сдерживайте эмоций. Иногда это бывает целительно.
Я закричал: а-а-а! Как будто с меня и вправду сдирали кожу. И слезы брызнули у меня из глаз. Бэлшуну влил в меня второй стакан виски.
– Все хорошо, мой дорогой, – сказал он. – Все это миновало. Вы – ведущий специалист… Кстати, как ваша работа?
Захлебываясь слезами, я стал рассказывать о своей диссертации. Постепенно я успокаивался. Наконец я вздохнул и притих. Я почувствовал сильную усталость.
Учитель Бэлшуну взял телефон и набрал мой номер. Меня поразило, что он еще с прошлого раза запомнил номер заизусть.
– Мурзик? – сказал он в трубку. – Приезжай немедленно. Нет, с ним ничего не случилось, просто утомлен. Рикшу возьми. Хорошо. Конечно, оплачу.
И положил трубку.
Я задремывал на кушетке. Учитель Бэлшуну закутал меня пледом и в задумчивости сел рядом.
Мурзик ворвался в дом спустя четверть стражи. Он был всклокочен и встревожен так, будто ему сообщили, что господин его при смерти.
– Где он? – спросил он учителя Бэлшуну, поначалу не разглядев меня под ворохом пледов и одеял.
– Здесь. Не ори, разбудишь. Он утомлен.
Мурзик нашел меня глазами и, вроде бы, поуспокоился.
– Что он опять натворил там, в прошлом?
– Погиб под ножами палачей. Трагически погиб, – значительно сказал учитель Бэлшуну.
– Ох, беда… – вздохнул мой раб. – Оно и понятно, такой великий, это… незаурядный человек… Это ж какое мужество надо иметь, чтобы возвращаться в прошлые жизни, коли там войны да сражения, битвы да смерти, а покоя нет и вовсе…
Я догадался, что учитель Бэлшуну представил моему рабу – возможно, через Циру – мои путешествия как отчаянные предприятия головореза, авантюриста и великого воина. Я ощутил благодарность к этому человеку. Какая деликатность!
Они обсуждали мое самочувствие и способы переправить меня домой. Не лучше ли вообще оставить меня у Бэлшуну? Я нарочно лежал, не шевелясь. Пусть думают, что я от пережитых страданий лежу без чувств. Пусть побегают-потревожатся.
Наконец они на том и порешили, что трогать меня не стоит. Мурзик заявил, что переночует здесь же, на полу. Учитель Бэлшуну было уже согласился, но тут я решил очнуться и потребовать, чтобы меня перенесли на постель. Мне очень понравились постели в гостинице для приезжих учеников.
В конце концов, меня отнесли туда и облачили в батистовую ночную рубашку с кружевами. Вполне вознагражденный за пережитый ужас, я мирно заснул под атласным одеялом.
* * *В следующей моей жизни я был женщиной. Толстушкой с длинными черными волосами. Волосы у меня вились. Служанка, суровая старуха, причесывала меня. Она делала это раз в месяц, на новолуние. Расплетала прежнюю прическу и вела меня мыться. Потом принималась расчесывать волосы. Было больно. Она дергала их гребнем, вырывала целые клоки. Когда волосы были расчесаны, я одевался ими до колен – вот такие они были густые, несмотря на злодейства служанки.
Я громко плакал, когда она расчесывала мне волосы.
Потом она смазывала их жиром и заплетала в восемнадцать косичек. Косички были тяжелые и звенели – она вплетала туда ленты с серебряными украшениями. У меня часто болела голова – волосы тянули меня к земле.
Сверху она присыпала мою прическу золотой пудрой. Пудра приставала к смазанным жиром волосам и не осыпалась.
Мой муж был старше меня. Мы занимались с ним любовью. Это было неприятно, потому что от него пахло конюшней.
Я прежде не был толстым, меня откормили прежде, чем выдать замуж. Мой муж считал, что это красиво.
Вообще я считался очень красивой женщиной.
Потом в наш город вошли нуриты. Моему мужу отрубили голову, а меня стали пороть и забили насмерть, потому что у нас в доме не чтили пророка Нуру.
* * *Я долго не мог прийти в себя после того ужаса, который охватил меня. И хотя умелый голос друга вывел меня из тела бедной толстушки с восемнадцатью тяготящими голову косами, и я наблюдал за поркой как бы с высоты, отстраненно, я все равно не мог отделаться от чувства, что это я лежу там внизу, содрогаясь откормленными телесами под каждым ударом кнута. Что это моя бедная бледная задница трясется, как желе. Что это меня превратили в окровавленные лохмотья. Что это надо мной стоят свирепые, иссушенные солнцем мужчины в черных одеждах, с закутанными лицами. Что это мне нет ни пощады, ни спасения…
Я безутешно рыдал и трясся под пледом, а учитель Бэлшуну уж и не знал, что со мной делать. Поил меня виски, пока бутылка не опустела. Гладил по волосам. Уверял, что жизней у меня еще много.
– У вас было много жизней, не только эта.
– Да!.. – кричал я. – И все такие же. Сперва выясняется, что я банщик в общественной бане, потом какой-то прощелыга-надсмотрщик, а теперь еще и это!..
– Друг мой, что поделаешь…
– Но почему, почему другие были рыцарями и прекрасными дамами, а я…
Слезы душили меня. Никогда не думал, что буду так оскорблен.
– Дружище, – сказал учитель Бэлшуну, – здесь кроется какая-то загадка. Неужели вы отступитесь? Неужели не попытаетесь разрешить ее? Ваш кармический путь оказался сложнее и многообразнее, чем мы предполагали. Неужто это причина бросать начатое?
Я отер слезы и проворчал:
– Что такое кармический путь?..
* * *В тот день я вернулся от учителя Бэлшуну рано. Шла вторая стража дня. Я открыл дверь дома и сразу учуял запах благовоний.
– Кто здесь? – крикнул я.
Из комнаты на меня зашипели. Шипели злобно и тихо, но я понял – от меня требуют не греметь, не вопить и не нарушать. Беззвучно ругаясь, я разулся, бросил куртку на пол и в носках пошел в комнату.
На диване – на моем, на господском диване – валялся Мурзик. По мурзиковой морде блуждала рассеянная улыбка. В головах у него стояла Цира. Даже не поглядев на меня, Цира успокаивающе сказала Мурзику:
– Теперь нас еще больше здесь, в этом прекрасном месте. И мы с еще большим интересом будем слушать твой рассказ, Мурзик.
Подчиняясь строгому кивку Циры, я сел на табурет. Некоторое время слушал про окопы. Сотник велел своей сотне окопать лагерь, да хорошенько. А другие сотники этого не сделали. И вот на рассвете следующего дня…
Я встал и на цыпочках отправился на кухню. Мне хотелось чаю.
Я редко бывал на кухне с тех пор, как в доме завелся Мурзик. Обычно у меня там царила первозданная грязь. Нельзя сказать, чтобы с мурзиковым появлением грязи поубавилось. Просто грязь стала другой, что ли. Запах изменила и фактуру, но никуда не делась.
В старом продавленном кресле, где прежде я читал газеты, рассеянно жуя какой-нибудь бутерброд, теперь обитала серая паскуда кошка – Плод Любви. Она встретила меня неодобрительным взглядом глаз-пуговиц.
– Брысь, – сказал я, выгоняя ее с кресла. Не теряя достоинства, она спрыгнула, перебралась на подоконник, разместив четыре лапы и хвост между кастрюлей и сковородкой, и оттуда принялась сверлить меня негодующим взором.
Я сделал еще шаг и перевернул кошкино блюдце с водой. Я был без тапок и сразу вымочил носки. Выругался. Нацедил себе жиденького вчерашнего чая. Выпил без всякого удовольствия. Вернулся в комнату.
Там мало что изменилось. Мурзик продолжал давить жопой мой диван. Цира кивала ему и подбадривала ритуальными словесами, вроде «Если ты хочешь продолжать свой интересный рассказ, то я внимательно выслушаю его».
Я снова сел на табурет. От скуки принялся разглядывать Циру. Она вырядилась в белую плиссированную юбку и снова приобрела что-то египетское. До пояса она была совершенно голенькой. У меня дома тепло, да еще калорифер они с Мурзиком включили, поэтому гладкая кожа Циры поблескивала потом. И не только потом, заметил я. Она насыпала на себя голубой и золотистой пудры.
При виде золотистой пудры я сразу вспомнил ту несчастную женщину, которой я был в прошлой жизни, и настроение у меня испортилось.
А Мурзик говорил и говорил – как прорва.
– Этот Шарру-иддин, военачальник-то наш, был воин хоть куда. И собой красавец. Росту огромного, бородища чернущая, глазищи как у газели, только не пугливые, а наглые. У них-то, у коз всяких, даром что баб красивых с ними сравнивают, зенки наглющие, замечала? Ну вот. Воины – те сохли по нему, будто девки. А уж про девок и говорить нечего. И вот завел себе Шарру-иддин новую женщину…
Ах, какая была!.. Хоть и блядь – вот уж за парасанг видно, что блядь – а красавица! Огонь была блядь. Две косищи волоса кучерявого – аж в стороны торчат, такие густущие да пушистые. Лицом смугла, почти черна. Губы толстые, она их светлым перламутром красила. В общем, страхолюдина, а глаз ведь не отвести было! Что-то в ней такое таилось… Еще чуть-чуть добавь здесь или там – и все, урод уродом. Вся ее красота будто по ниточке ходила – качнись влево-вправо и всё, разобьешься…
