Юрий Никитин - Труба Иерихона
За спиной неожиданно снова повеяло ароматом кофе. Марина внесла широкий поднос, чашки сгрудились тесно, давая место расстегаям и прочим вкусностям президентской кухни. Мое настроение сразу поднялось, такие неожиданные повторы я люблю, даже мысли спутались и пошли по струе запаха, как понеслась бы стая гончих псов по следу жирной жареной утки.
– …Теперь вы видите, – втолковывал Коломиец, – чем ужасны эти догматы, которые так сковывают наше сознание… Слабым вера необходима, но мы-то… но нам же…
Дурень, мелькнуло у меня в голове беззлобное. Красивый образованный дурень. Надо как-то незаметно объяснить ему, не задевая самолюбие, что как раз сильным догматы… или скажем по-другому: вера в правоту своего дела нужнее, чем слабым и растерянным «православным». Не доказательства, а именно вера! Вера укрепляет разум, придает ему силы, способность «копать дальше».
Вера в правоту своего дела дисциплинирует как в великом, так и в мелочах. В исламе, самой молодой религии, это доведено чуть ли не до ежедневной утренней гимнастики и занятий с гантелями. По крайней мере, предписано, что с постели надо вставать с правой ноги, а в туалет заходить с левой. Человечек ленив, он постоянно нуждается в насилии со стороны. Дай ребенку волю, он перестанет ходить в школу, а дай волю взрослому – не пойдет на работу, а свернет к доступным бабам. И тот и другой нуждаются, чтобы их заставляли делать «нужное» для них же самих. Вера, будь это религия или учение коммунизма, способна заставить это делать изнутри, не ущемляя достоинства взрослого человека видом надсмотрщика с плетью.
Потому именно американский образ жизни – гибель. Гибель человека в человеке. Превращение в животное, умеющее читать и писать, даже пользоваться компом, но всю мощь науки и техники поставившее на службу своим животненьким инстинктам. С воцарением «американского образа жизни» в человеческое общество пришло Великое Упрощение. Или – Великий Откат в тьму инстинктов.
«Американского образа жизни» как духовной силы просто нет.
ГЛАВА 17
Краснохарев медленно повел по сторонам очами, будто удивляясь, откуда мы все набежали в этот кабинет такие прыткие. Медленно поинтересовался:
– Никто Усачева не видел?.. Он должен мне кое-какие прикидки принести…
– А он задержался в храме, – сказал Коган с ехидцей. – Он теперь стал православным. Назло исламистам.
– В храме? – не понял Краснохарев. – Каком храме?.. А, в том самом, где ставят свечки этому… как его… Павлику Морозову…
Коган удивился:
– Почему Павлику Морозову? А, что отца родного предал? От его веры отказался? Ну и аллюзии у вас, Степан Викторович!
Краснохарев благодушно отмахнулся, не отрывая взгляда от бумаг:
– Сам ты эта… аллюзия. Да при чем тут вера? Молодой больно. Как этот Павлик… У того мозгов было как у авдейкрасивовских героев, что при соплях до полу уже твердо знали, чем хороша советская власть и чем плоха царская… Так и этот, которого на крест… Я не приму веры или учения от человека, который в тридцать три года уже был повешен… или его на кол, не помню, а до этого все годы плел насчет правой и левой щеки. Это ж во сколько лет такое надумал?.. Я, к примеру, в двадцать был еще тупым качком, в двадцать три года – украинским националистом… в тридцать – сайонтистом, или сциентистом, как предпочитают называть другие…
Мирошниченко полюбопытствовал:
– А что это, простите великодушно, за фрукт? Вроде киви или манго?
– Вот видите, даже пресс-секретарь не помнит!.. Эх, молодежь… Так называли тех, кто считал, что все проблемы решит только наука. Как политические, так и моральные, философские, экономические… Да, а в двадцать пять лет я еще стремился успеть получить мастера спорта международного класса. Если не звания грести, то чтоб перед девками хотя бы мускулами трясти. Я тогда твердо знал, что все интели – дураки трусливые, что самые лучшие люди – это Томми Коно, Пол Андерсон…
– А кто это?
– Шварценеггеры тех далеких лет. В восемнадцать лет я был… гм… ну, это мы углубились слишком далеко. Так во сколько лет Христос создал свое учение? В двадцать? Двадцать пять?
Коган сказал насмешливо:
– Но вы же не Христос.
Яузов пробурчал:
– Как эти пархатые защищают один другого, подумать только…
Краснохарев, над головой которого завязалась нелепая дискуссия, морщился и пригибал голову, а я вступился за главу кабинета:
– Все-таки в самом деле больше веришь учению, которое создает человек поживший и повидавший. Который успел побывать и драчливым мальчишкой, и культуристом, и сайонтистом, и алармистом, и националистом… и еще бог знает кем, прежде чем все это осмыслить, понять, что так живут и думают все люди. Да еще успеть создать нечто умное, пригодное как для детей, так и для стариков. Тридцатилетний выше меня прыгнет, поднимет штангу потяжельше, но вот насчет мозгов…
Коган покосился на Яузова, сказал свистящим шепотом:
– Но если предположить, что у тридцатилетнего Христа мозгов было больше, чем у пятидесятилетнего Никольского?
Яузов зарычал, вот он, сионизм в действии, а я возразил:
– У пятидесятилетнего Христа ума было бы больше, чем у тридцатилетнего Христа. Вы с этим согласны? О присутствующих умолчим, мы и так знаем, что мы самые умные на свете! Вот его бы, пятидесятилетнего Христа, я бы послушал внимательнее. Да и наш Степан Викторович к такому бы прислушался… а не к этому Павлику Морозову, мальчишке в коротких штанишках. Хотя бы потому, что пятидесятилетний знает, как мыслят и ведут себя и двадцатилетние, и тридцати, и сорока, и даже смутно догадывается, что думают шестидесятилетние…
На другое утро я проснулся с такой тяжелой головой и вязкой слюной во рту, что верблюд бы позавидовал и долго бы выспрашивал, как мне такое удается. А я всего-то вчера на ночь сожрал три бутерброда с мясом. Увы, ночью мой желудок уже спит, не то что в восемнадцать лет, когда за ночь переваривал и булыжник, а утром еще и вопил от голода…
С полузакрытыми глазами дотащился на кухню. Почти на ощупь отыскал джезву, а дальше весь привычный ритуал совершения кофе, но голова начала очищаться не раньше, чем неинтеллигентно выхлебал чашку, из которой нормальные люди пьют чай. Правда, я крепчайший чай пью из тех, из которых нормальные – компоты…
Итак, на сегодня я договорился встретиться с Жуковским, он в какой-то мере был моим учителем. Тогда, в ранние годы. Старше всего на три года, но начал намного раньше: богатенькие как буратины папа и мама еще с пяти лет обучали разным мудростям, готовили к великим постам. Так что для меня, двадцатилетнего качка с могучими мышцами и одной извилиной, тогда он казался Знайкой из детской книжки.
Итак, разговор с Жуковским, затем… что затем?.. Ага, все та же невидимая миру война в собственном правительстве, в самом себе… Почему не родился в какой-нибудь среднеевропейской стране, где заранее все известно, просчитано, где никто никогда ничего не строит и не собирается строить, если не считать забора вокруг своего огорода?
Умный в гору не пойдет, сказало во мне привычное, умный гору обойдет. Умный знает, что из сотни попыток что-то сделать новое только одна удается. Да и то не так, как мечталось. Это не забор, тот можно подсмотреть у соседа. Потому умный ни на какие горы не лезет, за горизонт не заглядывает, с политическими или религиозными системами не экспериментирует, даже пьесы про любовь не смотрит: от них одни волнения.
А вот моя страна вся из скалолазов, мать ее так. Не один эксперимент, так другой, вечно стараемся добыть счастье для всего света да еще и построить царство добра и справедливости прямо вот тут, на сраной земле! И всякий раз срываемся, чуть-чуть не добравшись до вершины: рубаха подранная, руки и морда в крови, а умный сосед за океаном злорадно хихикает. Пока, мол, ты рекорды ставил, я пил и ел в свое удовольствие, да еще к твоей жене пару раз заглянул…
Резко зазвонил телефон. Я дернулся так, что едва не пролил горячий кофе на колени. Черт, нервы у меня, что ли? С чего бы это, откуда у меня – и вдруг нервы…
– Алло?
– Виктор Александрович, здравствуйте, – донеслось из мембраны смущенное. – Это я, Дмитрий Аполлонович… Мы с вами договаривались встретиться сегодня…
– Здравствуйте, Дмитрий Аполлонович, – сказал я. – У вас что-то откладывается?
– Нет-нет, что вы, – запротестовало в трубке. – Я же знаю, вы теперь государственный человек, как можно… Просто мне только что принесли новейшую распечатку любопытнейших материалов, обсуждаем… А если на часок позже сдвинем? Если нет, то нет, я сейчас всех в шею…
– Ладно, – ответил я с благодушием не государственного деятеля, а русского вельможи, что, собственно, сейчас… как и раньше, одно и то же, – на часок так на часок. Все равно в России никто точно не приходит. Но приду обязательно!
Из мембраны неслись слова благодарности: мол, я вошел в положение, понял, но я усмехнулся и положил трубку. Новейшие распечатки любопытнейших материалов!.. Как будто в историографии… или чем он там увлекается в свободное от работы время, могут быть какие-то эпохальные открытия, как в науке или технике!
