Моя чужая новая жизнь - Anestezya
— Что мне делать? Скажи, чёрт побери, что?
Да ничего, идиот, этих не упусти. Уж с одним-то русским я справлюсь. А он хорош — до последнего не сдавался. Хотя должен понимать, что им уже не уйти отсюда. Перехватив мой автомат, он пытался пережать мое горло. Ну нет, я не дам победить себя так просто. Силы словно удвоились от сознания близкой смерти, я отбросил его к стене. Первый раз сталкиваюсь с врагом врукопашную. Рывок, удар, и я вылетел на лестничную площадку, а русский снова попытался задушить меня моим же автоматом. Терять этому ивану уже нечего, и он ожесточённо пытался убить хотя бы ещё одного врага. Ему удалось повалить меня на ступеньки. Одной рукой я пытался вырвать свой автомат, который он тянул на себя, другой умудрился нащупать какую-то железную хреновину и с силой ударил противника в бок. Он охнул от резкой боли, и я изо всех сил рванулся, отталкивая его. Перехватив власть, навалился, вжимая его в ступеньки, и чуть ли не в лоб вдавил дуло автомата. Если не сдастся, пристрелю упрямую сволочь. Понемногу начинало трясти от ярости, когда я осознал, насколько близок к смерти был последние минуты. Ну сдавайся же, проклятый русский! Парень нехотя сдвинул руки в знакомом жесте. Так-то лучше. На нём были отличия командира, а это значило, что его нужно доставить живым и допросить.
Чёрт, да что сегодня за день такой! Мало мне того, что приходилось учить своих солдат элементарным вещам вроде того, что избивать военнопленных это табу, даже если до этого вы держали друг друга под прицелом. Раз противник сдался, с ним следовало обращаться согласно военному кодексу. Ведь не зря же он существует. И если каждый будет творить самоуправство, пытаясь отмстить за убитого товарища, то в кого мы превратимся? Но, как оказалось, зря я надеялся, что все будет согласно военному кодексу.
— Вы хорошо провели операцию, — сдержанно похвалил Файгль. — Я сам сообщу родителям Шмидта. Русского комиссара допросили, да только без толку. Всё твердит, что они нас в порошок сотрут. Ну что с них взять? Русские полные фанатики коммунистической заразы. Его надо расстрелять.
— Он же военнопленный, — посмел возразить я.
Ничего не понимаю… Когда это успели так измениться существующие законы?
— Ну и что? Советы не подписали конвенцию, значит не попадают под наши законы. Тем более он комиссар. Это война мировоззрений, тут не всё так просто, как было с Европой. Сделайте это как можно незаметнее, чтобы солдаты не слышали.
Я смотрел на его бесстрастное лицо — как он спокойно затягивался сигаретой, немного снисходительно улыбался, понимая, в каком смятении я был от его приказа, который, мы оба знали, я выполню. Как бы меня ни коробило от такого противоречия правилам, что я усвоил с первых дней службы, и которым теперь учу своих солдат, против приказа вышестоящего офицера я не пойду. Я вышел из штаба, пытаясь переварить сказанное и взять себя в руки. Не хватало ещё посеять такое же смятение среди солдат. Правда я уже начинаю сомневаться, что существующие правила не будут ещё раз нарушаться, но чем позже это произойдёт, тем лучше. Ведь военный кодекс придуман не зря. Мне было страшно представить, что будет, если допустить вседозволенность.
Я выдохнул и направился к русским солдатам. Они сидели на лавке, изредка тихо переговариваясь. Все молодые, такие же, как и мои парни. Лицо комиссара было до сих пор перемазано кровью после недавнего сражения. Я остановился напротив него и протянул свой портсигар. Не знаю как правильно следует начинать расстрел военнопленных, но явно не с окриков и не с тычка автоматом в лоб. Русский прикурил, и теперь стоял, глядя мне прямо в глаза. Его взгляд словно говорил: «Ну, чего же ты ждёшь? Стреляй, раз собрался. Вы же по-другому не умеете». Я почувствовал, как свинцовая тяжесть придавила болезненным спазмом что-то внутри. Мы с ним готовы были убить друг друга пару часов назад. И я, и он без колебаний бы выстрелили, чтобы спасти свою жизнь, но сейчас он беззащитный. Он сдался в плен. А я воин, я не палач. Сейчас я даже не ненавидел его. Мы оба ведомые чужими приказами, простые винтики в машинах по разные стороны фронта.
Я кивнул в сторону, надеясь, что он сообразит молча идти за мной. Парень как-то особенно глубоко затянулся, отбросил окурок в сторону и пошёл в реке. Я видел в его глазах желание жить, но он ни звуком, ни жестом не показал мне своего страха. Надо признать, русские умели держаться достойно. И это только усложняло мне всё морально. Куда проще было бы, попытайся он напасть, отвоевать свою свободу. Тогда я бы выстрелил, обороняясь, защищая свою жизнь. Но вот так? Я слегка подтолкнул русского, вынуждая опуститься на колени. Словно на контрасте с гадливостью на душе, место, куда мы пришли, было красивым — невысокие берёзы, нетронутая трава под ногами, прозрачная вода в реке. Говорят, перед смертью исчезают все звуки. Наверное, так и есть — вокруг стояла пронзительная тишина. С позорным малодушием я медлил, не решаясь выстрелить. Погибни он на поле боя, мне бы не было никакого дела. Я никогда не думал о тех, кого сразила пуля из моего автомата, и не жалел их. Но сейчас я вынужден переступить через себя, через свои принципы, стать по-настоящему убийцей. Русские представлены для нас как угроза, но сейчас мой враг умирал на своей земле. Кого и что я защищаю? Всё, хватит. Первое, что усваивает солдат — подчиняться приказам своего командира. Я служу своей стране и фюреру
