Артист (Управдом – 4, осень 1928) - Андрей Никонов
— Пойду поздороваюсь, — сказал он Кольцовой, когда музыка на время стихла.
— Ага, — сказала та, пытаясь отдышаться, — а я ещё потанцую. Ты мне пока вина возьми.
Сергей кивнул, подошёл к киношникам.
— Привет, — сказал он, пожимая руки и усаживаясь на стул. — Что слышно?
На столе стоял графин с водкой, тарелка с тонкими ломтиками колбасы, каперсы, мочёные грузди и вазочка с чёрной икрой, Муромский резал свиную отбивную, Савельев ковырялся в рыбе с кусочками лимона.
— Я тебя искал, — тут же соврал Гриша, — съёмки в понедельник в двенадцать на вокзале, Свирский сказал, чтобы все были как штык.
— И я тоже?
— Конечно, будем снимать сцену вашего отъезда. Капиталист Риттер бежит, спотыкается и понимает, что уже никогда не увидит свою дорогую супружницу, а потом стреляется из пистолета. И его голова разлетается на тысячи кусочков.
— Так ведь такого в сценарии не было? — удивился Травин.
Гриша и оператор рассмеялись, а Муромский, который этого Риттера играл, поморщился и икнул. Всех троих уже слегка развезло от выпивки.
— Арнольд, сволочь, башкой сильно ударился, — сказал артист, — решил, так сказать, усилить впечатление. Целую сцену написал, где я на колени перед Варькой падаю и рыдаю. А у меня, между прочим, брюки не казённые по каменной мостовой елозить.
— И белогвардейцы там будут? — уточнил Сергей.
— Нет, но ты только ему эту идею не подавай, а то он и вправду после сегодняшнего утра слегка не в себе, — сказал Гриша, отсмеявшись. — Я его с трудом отговорил финал не переделывать, он уже готов был заново сцену снимать, мол, не может пролетарий Трофимов просто так на завод вернуться, должен организовать какую-нибудь коммуну беспризорников. А где я ему сейчас беспризорников приличных найду? Это ведь каждому по рублю если заплатить, никаких денег не хватит. Кстати, ты нашего Парасюка не видел?
— Кого?
— Счетовода. Уехал, понимаешь, в Минводы вчера в ночь с товарняком, а обратно не вернулся. Я ему телеграмму послал, — с гордостью ударил себя в грудь Гриша, — срочную. Теперь я, пока Свирского нет, главный. Предлагаю за это выпить.
Травин от водки отказался, взял в буфете бутылку Токая производства совхоз-завода «Гурзуф» для Колесниковой, и квас с пирогами для себя. Лена натанцевалась и теперь бегала с фотоаппаратом, снимая музыкантов и Малиновскую порознь и вместе. Артистка даже попыталась что-то спеть в микрофон дуэтом с Утёсовым, но голос у неё был так себе. Впрочем, публику это вполне устроило, им хлопали и вызывали на бис. Под конец джаз-банд сыграл модный фокстрот «Аллилуйя», для этого номера Утёсов где-то раздобыл тросточку и умело ей жонглировал. Кольцова отщёлкала два рулона плёнки, съела четыре трубочки с кремом и выпила бутылку до дна, а после того, как музыка утихла и отдыхающие начали расходиться, кто в ресторан, а кто по своим другим делам, выволокла Травина на улицу.
— Ты меня бросил, но я тебя всё равно ненавижу, — сказала она, поцеловала его, повиснув на шее, и ушла, гордо спотыкаясь.
Казалось бы, после такого бурного романтического вечера Сергей должен был проваляться в кровати до полудня, но уже без четверти семь утра он вышел на улицу в полотняных штанах и лёгких парусиновых туфлях на каучуковой подошве. Ночью прошёл небольшой дождь, который после засушливой недели почти без остатка впитался в землю, дорожное покрытие под лучами восходящего солнца быстро сохло. Травин потянулся, распрямляя позвоночник, и побежал.
В начале двадцатого века бег не был самым популярным видом спорта — первые всероссийские соревнования, которые устроили в 1912 году, собрали всего 57 любителей со всей России. Но уже через пятнадцать лет на московский старт Всесоюзного массового кросса имени Ворошилова вышли десятки тысяч спортивных энтузиастов. В подавляющем большинстве своём они были из крупных городов, в глубинке новые веяния приживались с трудом, и поэтому жители Пятигорска, ранним утром спешащие по своим делам, смотрели на Травина как на сумасшедшего. По их мнению, бегать можно было, только спасаясь от кого-то или кого-то догоняя, а этот человек бежал в полном одиночестве, размеренно ставя одну ногу впереди другой, почти не размахивая руками и не крича «помогите» или «держи его». Но Сергей не обращал на них внимания, он чувствовал, как тело наливается энергией и бодростью, прогоняя остатки сна. Бегал Сергей редко, может быть, раз или два в месяц, каждый раз пробежка становилась для него своеобразным экзаменом — слушается ли тело, способно ли оно переносить динамические нагрузки.
Возле дома, где жил Лермонтов, он взял правее, к курортной больнице, оббежал её справа, и по тропам устремился вверх, периодически ускоряясь. Миновал то место, где снимали сцену с Малиновской, и обрыв, где она упала ему на руки, не останавливаясь пробежал место дуэли Лермонтова, отмеченное доломитовой стелой, только на самой вершине постоял минуту, раскинув руки и вбирая в себя мощь огромного пространства, открывающегося с высоты в полкилометра над городом, и помчался вниз через горные тропы к Провалу. От Провала шёл бульвар, застроенный бывшими дачами, многие из которых перешли в санаторный фонд куруправления. На лужайках отдыхающие в полотняных штанах и белых майках делали утреннюю гимнастику, на площадке перед четвёртым санаторием «Большевик» играли в футбол, несмотря на раннее утро, в болельщиках недостатка не было.
Сергей оказался у гостиницы через сорок минут после старта, немного запыхавшись, но почти не устав, и поэтому пошёл на второй круг, распугивая голубей и уличных торговцев. После полутора часов бега молодой человек наконец почувствовал усталость, а главное — чувство голода. Сердце стучало, но из груди вырваться не стремилось, ванная комната на этаже была свободна, в такое время отдыхающие или спали, или уже ушли на процедуры, и Сергей вдоволь наплескался, смывая пыль и пот. Посмотрел на часы — до встречи с Федотовым оставалось достаточно времени. Даже слишком.
Лиза всё ещё дрыхла, Травин оставил ей записку, переоделся, накинул пиджак и
