Бро - Валерий Петрович Большаков

И вот настали дни, когда я испытал ужас и восторг, пьянящую свободу и блаженство на краю. С легкой улыбкой расставаясь с тем, что старательно копил годами, я тратил деньги, и вовсе смеясь.

Новейшие, навороченные «буки» с ворохом запчастей и прибамбасов сутками жужжали, впитывая инфу из Сети. История, техника, чертежи и карты, научные труды и документальные фильмы — все просачивалось в блоки памяти, складывая гиги «послезнания».

Ну, это еще ладно. А советские дензнаки? Я за день скупил тысячи две у коллекционеров, здорово переплатив, пока мне не шепнули адресок некоего Старьевщика. Это был пьяненький дедок, плешивый и вечно хихикавший, словно окружающее постоянно веселило его.

Когда Гайдар и прочие бестолочи курочили народное хозяйство СССР, дедку поручили уничтожить конфискованные финансы — три огромные фанерные ящика, набитые пачками денег.

Ящики он добросовестно спалил, вместе с парой миллиардов рублей, но мешочек НЗ припас. Деньги этому Плюшкину так и не пригодились, а тут я! Купил оптом тысяч триста советских сотенных, пятидесяток, четвертных и червонцев.

Рассчитываюсь с дедком — и ёжусь. А вдруг не угадала Маринка? Закинет нас в этот самый временной поток номер один, а всё, что нажито непосильным трудом, всё останется в номере втором!

Ёжусь, главное, а в душе, пусть и нервическая, но бесшабашность. Когда еще испытаешь такую великолепную распущенность в мыслях?

* * *

…Огромные сумки казались мне двухпудовыми гирями. Хоть и подкачал меня Марлен, но за пару недель мясо не нарастет. Вниз я сунул литературу, вроде справочников по Бэйсику и Турбо-Паскалю, на книжную продукцию уложил ноутбуки, лэптопы и прочие вершины технологии, а сверху втиснул всякий дефицит. Вроде джинсов или кросовок.

Мне не улыбалось ходить в спортзал в обтянутых трениках с пузырями на коленях, или бегать в резиновых кедах «два мяча».

— Тяжело? — заволновалась Марина. — Давай, помогу!

— Еще чего, — пропыхтел я.

— А ты точно знаешь, что это случится сегодня? — тревожно спросила девушка.

— Чую! — вытолкнул я. — Кроме шуток. У этого времени какие-то приливы и отливы. По чуть-чуть прибавляется тяжести, потом спадает. А такой, багровый свет замечала? Тусклый, такой?

— Не-ет…

— Да я тоже не сразу углядел… Позавчера что-то красное, будто туман, завиднелось. Я испугался, вот, думаю, ничего ж не готово еще! А сполохи всё слабее, слабее — и угасли. И вчера полыхнуло, и ночью, и с утра… И тяжесть наваливается, как перегрузка…

— А вдруг все эти мои догадки — ерунда? Игнатик, — запричитала Марина, — что же я натворила? И тебе всё попортила, и себе…

— Ти-хо! — вздрогнул я. — Начинается…

Мы стояли напротив той самой «Шоколадницы», ближе к автобусной остановке. Темная, мутная краснота плавно, со скоростью накатывающейся волны, окаймила здания напротив, обрисовала пурпурной опушью.

— Обними меня! — каркнул я срывающимся голосом, и вцепился в сумки.

Ойкая, девушка закалачила руки, тискаясь ко мне, и багровый сумрак нахлынул, утапливая всё кругом, смыкая времена и пространства.

Воскресенье, 14 мая 1967 года. День

Приозерный, улица Ленина

Я покачнулся и еле устоял. Маринкино ойканье привело меня в чувство, как будильник выводит изо сна в явь.

— Приехали, — сипло сообщил я, и опустил проклятые сумки.

— Г-где мы? — нервно спросила девушка, оглядываясь.

Перед нами стелилась улица, за ней зеленела травка и чернел побитый дождями забор. Из-за плотно сбитых досок выглядывали окна с резными наличниками, а еще дальше, на заднем плане, пошумливала суборь.

— Город из моих детских воспоминаний, — хмыкнул я, и радостно улыбнулся — вильнув, к нам направился автобус. Новенький округлый «ЛиАЗ-158» — такой мы только в кино видели.

Двери визгливо сложились, и я ввалился в полупустой салон, выдыхая:

— Спасибо!

— Кирпичи, что ли, тащишь? — хохотнул небритый шофер в ковбойке.

— Хуже, — без сил я плюхнулся на сиденье, — книги!

Марина порылась в кармане, выуживая советскую мелочь.

— А почем проезд? — шепнула девушка.

— По пять копеек!

Сонная кондукторша обилетила нас и вернулась на свой престол.

— Это Приозерный? — шепчущие губы Марины щекотали мне ухо.

— Ага!

Сейчас, когда натруженные плечи ныли, а девушка жалась ко мне, я полностью оклемался от перехода. Происходило даже не погружение в окружающую реальность, а растворение в ней. Звуки и цвета доходили до меня с пронзительной ясностью, я находился здесь и сейчас, отмахиваясь от расплывчатых видений будущего.

— Горького! — величественно объявила кондукторша.

— Нам выходить!

— Ага!

Мы вышли на остановке с монументальным навесом из «белого» кирпича, и вот они, знакомые двухэтажные хоромы. Сумки легче не стали, но близость последнего порога придавала сил.

Взобравшись на второй этаж, я вытолкнул:

— Стучи!

Марина боязливо постучала в дверь с цифрой «семь», до конца не веря, что всё по правде.

— Открыто! — донесся мелодичный Аленкин голос, и я вломился в прихожку, пихая дверь своими чувалами.

Опустил их рядом с вешалкой, выпрямился, разминая слипшиеся пальцы и слыша, как глухо колотится сердце. А из кухни шагнул Марлен — в мятых полотняных штанах и майке-«алкоголичке». Осокин не удивился и не растерялся, он гулко захохотал.

— Аленка! — крикнул мой «дубль». — Иди быстрей сюда!

Девушка выглянула из комнаты, запахивая халатик, и охнула, запищала, захлопала в ладоши. А Марлен протянул руку:

— Ну, здравствуй, бро!

Глава 8

Глава 8.

Воскресенье, 14 мая 1967 года. День

Приозерный, улица Набережная

Улочка больше всего походила на первую линию, где-нибудь на морском курорте, только с поправкой на «глубинную» суть — она пролегала вдоль домов и огородов, тянулась этаким лукоморьем, оставляя нетронутой широкую полосу травянистого пляжа.

Порой в зеленом покрове расступались песчаные проплешины, и то были «коронные» места — куда приятней, выйдя из воды, бухнуться на горячий песок, чем на мягкую, нежную, но прохладную муравку.

Кое-где от берега отходили в озеро дощатые мостки — пацаны с удочками с утра облюбовали их. Лишь у одного такого «пирса» качалась моторка, а лодки попроще сохли на берегу кверху плоским просмоленным дном.

Озеро простиралось вширь и вдаль, окаймленное густыми рощами там, где к нему не подступала застройка. По сверкающей глади медленно