Муля, не нервируй… - А. Фонд
— Так в чём суть проблемы? — наконец, рискнул спросить я, когда страсти чуть поутихли.
— График готовки на кухне меняем, — коротко проинформировала Белла и прикурила от конфорки.
— Иди на улицу кури, курва старая! — моментально заверещала тёща Григория. — Здесь ребёнок живёт, и он не должен дымом дышать!
— А когда твой зять курит, так чем ребёнок дышит? — парировала Белла и демонстративно выпустила той в лицо струю дыма.
— Ах ты ж, сучка! — взвилась тёща Григория и добавила несколько настолько непечатных эпитетов, что я понял, почему бедняга Григорий предпочёл неделю дежурить в ночную смену на заводе, лишь бы не ночевать дома.
— Сучка вифлеемская! — свирепо подтвердила Ложкина и для аргументации стукнула кулаком о кулак.
— Что за шум, а драки нету? — на кухню вышла Фаина Георгиевна и укоризненно посмотрела на разбушевавшихся женщин.
— Да мы это… разговариваем тут… — забормотала тёща Григория и торопливо ретировалась. Варвара Ложкина предпочла исчезнуть без слов, а Белла просто улыбнулась, кивнула и тоже ушла.
На кухне остались только мы и Герасим. Как я теперь уже сообразил, Герасим опять был пьян в хламину и, что здесь происходит, осознавал совсем смутно.
— Хорошо ему как, — кивнула Фаина Георгиевна на соседа с нескрываемой завистью. — Вот оно, истинное блаженство!
— « Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти в сей жизни блаженство прямое: небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея…» — процитировал я известного классика и усмехнулся.
— Евгений Боратынский. Золотой век русской поэзии, — вздохнула она, выбросила какой-то мусор в мусорное ведро и грустно добавила. — Золотое время давно ушло, Муля. А нам приходится жить здесь и сейчас. Иногда мне тоже хочется вот также напиться в хлам, лишь бы не смотреть на всё это,
— Так в чём проблема? — закинул удочку я, — у меня есть неплохой портвейн. И докторская колбаса. И хлеб. Вопрос только в хорошем собеседнике.
— Джентельменский набор, — с озорным видом усмехнулась она и грустно покачала головой.
— Всё, что нужно для полного счастья, — в тон ей ответил я и предложил, — так что прошу к нашему шалашу.
Фаина Георгиевна посмотрела на меня насмешливым взглядом, но, тем не менее, прошла в мою комнату и уселась за стол.
Я достал из шкафа портвейн и разлил его по хрустальным стаканам, которые вытащил из серванта, из мулиного резерва, порезал колбасу, сыр, хлеб и выставил всё на тарелках на стол.
— Прошу вас, Фаина Георгиевна! — я подсунул ей стакан с вином поближе.
— Ого! Да ты гедонист, Муля, — оценила хрусталь Фаина Георгиевна, поднесла стакан к лицу, посмотрела сквозь хрусталь на лампочку, понюхала портвейн, кивнула.
— « Люблю — хрусталь бесценный и старинный, обычаи невозвратимых дней, благоприятны старые картины и старое вино душе моей…», — улыбнулся ей я.
— Гиппиус, — узнала Фаина Георгиевна и задумчиво пробормотала, — Зинаида Гиппиус. А ты изменился, Муля.
— Это всё тот носок. Он был волшебный, — сказал я, мы чокнулись и выпили просто так, без всякого тоста.
— А неплохо, — Фаина Георгиевна взяла с тарелки бутерброд и принялась медленно, со вкусом жевать. — Не португальский, конечно же, портвейн, но и так совсем неплохо. Вот и аппетит появился. Значит, живая. Пока ещё живая.
— Вы давно уже увековечили себя, Фаина Георгиевна, — сделал абсолютно правдивый комплемент я. — Так что живой вы останетесь навсегда. Люди будут вас помнить.
Фаина Георгиевна тяжко вздохнула и потянулась за вторым бутербродом. Я разлил портвейн по стаканам опять.
— Ну, и что из того? Что из того, что меня народ любит? Есть ли у меня счастье⁈ Нету! Я ведь социальная психопатка, понимаешь, Муля? — вздохнула она, когда мы опять чокнулись и выпили, — Эдакая комсомолка с веслом. Мне запросто можно памятник из бронзы отлить во весь рост, с веслом, в красных труселях и в пионэрском галстуке.
Она хохотнула собственной шутке, а мне стало грустно.
— Я прожила длинную и нелепую жизнь, Муля, — продолжила она, — Глупо так прожила. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны, хотел мне добра в театре? Кто мучился, когда я сидела без работы? Никому я не нужна, Муля. Все эти режиссёры… они снисходительны, они улыбаются, кивают, и даже аплодируют… но в душе они все ненавидят меня. Я всю жизнь бегала из театра в театр, искала, искала, но не находила. Хороших ролей мне никогда не давали. И это всё. Личная жизнь тоже не состоялась. Сейчас ролей тоже не дают, в театре застой… гнию заживо, Муля.
— Какие ваши годы, Фаина Георгиевна, — дипломатично ответил я.
— Да что ты понимаешь! — возмутилась она, — я уже такая старая, что помню ещё царя! Мне уже пятьдесят пять, Муля! И если мне иногда и дают сейчас роли в театре, то играю я там только старух. Только старух!
Я не стал ей рассказывать, что в моём времени женщины вполне ещё рожают и после пятидесяти, и старухами себя совсем не считают. Наоборот, танцуют, исповедуют ЗОЖ, путешествуют, заводят молодых любовников и живут себе полной жизнью в своё удовольствие.
Вслух сказал совсем другое:
— Но ведь можно же было добиваться ролей? Быть настойчивой. Если бы вы только захотели…
— Может и можно было, Муля. Но вот не хватало мне самой малости — подлости. Поэтому вот так всё получилось. Жизнь прошла, а я понимаю, что героиней мне не быть…
— Но ведь можно играть в театре…
— Да где же играть⁈ Кто мне что даст⁈ Ты пойми, Муля, сегодняшние театры — это идеологическая барахолка спектаклей… Клоака! Это уже давно не театр, это дачный сортир какой-то, с покосившейся дощатой дверкой, через которую видно каждую жопу! Кладбище несыгранных ролей! Все мои лучшие роли сыграли другие люди…
— Но это всё можно изменить, — осторожно сказал я, — и изменить всё совсем нетрудно…
— Да если бы я знала, как изменить, разве я бы прожила такую жизнь⁈ — рассердилась актриса. — Вот совсем недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская»…
Горько засмеявшись, она пододвинула бутылку к себе, и сама разлила остатки нам по стаканам:
— Стало так смешно, Муля. Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть отдельная квартира, с
