Николай I Освободитель. Книга 3 - Андрей Николаевич Савинков
Зимой флотские чиновники выделили нам старый двадцатипушечный бриг «Гонец» — подозреваю, учитывая его состояние, что корабль ждало списание и разбор не дрова — и заказало установку на него нашей стандартной паровой машины мощностью в восемьдесят лошадей. Причем в техзадании было указанно требование о сохранении парусного вооружения, что на мой взгляд было полнейшим идиотизмом. Учитывая водоизмещение корабля примерно в 200 тонн, снятие мачт дало бы среднюю скорость при тихой погоде в 7–8 узлов, что для нынешних времен более чем солидно. Какую же скорость «Гонец» сможет развивать если все парусное хозяйство оставить, не брался предсказать буквально никто. В любом случае спуск на воду кораблика — его пришлось разбирать и собирать чуть ли не заново ввиду ветхости отдельных элементов конструкции — намечался на октябрь. Как бы то ни было, появление первого боевого парового корабля ознаменовывало собой переход в новую эпоху морских войн. Это же кстати стало причиной начала разработки паровой машины нового поколения, мощность которой должна была достичь ста пятидесяти лошадей. Очевидно, что одним бригом флотские не ограничатся, а для какого-нибудь 40–50 пушечного фрегата под 1000 тонн водоизмещения 80 лошадей уже не просто мало, а мало до смешного. Там собственно и 150 лошадей будет не хватать, но тут уж приходилось соизмерять желания с возможностями: вмиг перепрыгнуть через несколько стадий развития техники у нас точно не получилось бы.
В «Финансах и политике» основной темой было обсуждение снижение европейских цен на зерно и продовольствие в целом. После двух неурожайных лет, в восемнадцатом наконец в Западной Европе смогли вырастить достаточное для самообеспечения количество пшеницы, отчего объемы русского хлебного экспорта сразу же значительно просели. За 1816–1817 годы Россия экспортировала чуть меньше 80 млн пудов зерна, что в сумме, учитывая резко выросшую его стоимость на западных рынках — местами до десяти-двенадцати раз, — дало около ста пятидесяти миллионов рублей экспортной выручки. А еще на продаже сахара неплохо заработали, хоть тут объемы были заметно скромнее.
Впрочем, и у нас вслед за парой достаточно приличных с точки зрения урожайности лет произошла просадка по сбору зерновых, поэтому уже в 1818 году этот источник заграничных денежных поступлений — хотя справедливости ради стоит сказать, что преградой для нашего хлебного экспорта в Европу были не объемы производства, а заградительные пошлины, которые отменили только на время бедственного положения — обещал пересохнуть. Более того, не вводи мы в оборот каждый год новые сельскохозяйственные площади, уже в России вполне могли бы начаться проблемы с продовольствием.
Вообще тема постоянно голодающего крестьянства в Российской империи была в начале девятнадцатого века все более актуальна. Численность населения страны росла сумасшедшими темпами, прибавляя по миллиону ртов в год, при этом площадь пахотных земель росла далеко не столь стремительно, ну а методы ее обработки и вовсе были максимально, на сколько это вообще возможно, архаичными. Ни о какой механизации, удобрениях, сложных севооборотах 90% российских крестьян в эти времена даже и не слышали. Исключение составляли, что логично, крепостные относящиеся к крупным помещичьим латифундиям, соответственно и дающим большую часть товарного зерна.
В таких условиях не трудно догадаться, количество конечного товара на одного человека неуклонно год от года снижалось, что к началу девятнадцатого века начало приводить к относительно частым случаям голода. Если за весь 18 век было зарегистрировано всего 34 «неурожайных» года, то уже к 18 году 19 столетия таких годов было 8. Налицо кратное ухудшение ситуации с продовольственной безопасностью страны.
Так вот ситуацию несколько исправляла набравшая максимальные обороты переселенческая программа, благодаря которой в южные пределы страны за десять лет было переселено примерно миллион триста тысяч человек. Суммарно с их помощью в хозяйственный оборот было введено чуть меньше четырех миллионов десятин пахотной земли, что к сожалению, только немного сглаживало проблему, но никак ее принципиально не решало.
Для примера возьмем Таврическую губернию. В 1810 году, до начала активного туда переселения в ней проживало примерно 250 тысяч человек. За десять лет на ее территорию переехало чуть больше 200 тысяч душ обоего пола и уже в 18 году тут числилось население 610 тысяч. По собранной нами статистике средняя семья, переселенная в Причерноморье и получившая тут надел в 15–20 десятин пахотной земли, за пять лет прирастала тремя детьми. Да, статистика детской смертности все еще была удручающей, однако даже при этом население росло как на дрожжах. Как их всех кормить на дистанции в ближайшие двадцать-тридцать лет, было решительно не ясно.
— Ваше императорское высочество, еще чаю? — Вырвал меня из пучины размышлений тихо подошедший лакей, я заглянул в чашку — там еще было пару глотков ароматного напитка, однако он уже успел остыть. Запивать же свежие ватрушки холодным чаем, когда есть возможность добавить горячего…
— Да спасибо, — лакей подхватил чашку и спустя две минуты вернулся с новой, над которой вился прозрачный пар.
В третьей же газете — литературной — гвоздем номера была поэма Пушкина — насквозь заказная, но при этом оттого не теряющая в качестве — об отношениях крепостных, их помещиков и центральной власти в лице проезжающего мимо принца. Что сказать… Ну стихи Пушкин писать умел, тут не придерешься. Драматургия, кончено, слабовата, но общий посыл проглядывался более чем прозрачно: добрый царь-батюшка может и желал бы дать народу волю, вот только злые помещики сильно-сильно против. Пикантности ситуации добавлял тот момент, что семья Пушкиных вполне себе относилась к тем самым помещикам-крепостникам, которые давать волю своему двуногому имуществу совсем не торопились
Понятное дело, что одной поэмой настроения в обществе не поменяешь кардинально, однако я планировал и дальше пропагандировать идею того, что крепостное право — это зло. Глядишь, через несколько лет — ну ладно лет через десять-пятнадцать вряд ли раньше — владеть людьми станет не модно и отмену крепостного права можно будет провернуть без больших потрясений.
Позавтракав, я спустился вниз, взял экипаж, сопровождение и отправился в Зимний на заседание Госсовета. С тех пор как я официально стал наследником — было одновременно опубликовано отречение Константина и назначение меня на эту без сомнения почетную, но весьма сомнительную с точки зрения возможности прожить спокойную жизнь «должность» — мое присутствие на всех заседаниях стало обязательным. Тем более что в этот раз обсуждались переговоры с англичанами и американцами насчет разделения сфер влияния на Тихом океане.
Наши контакты с Испанским королевством ни одним ни другим совершенно не понравились. Как и то, что Российская империя стала отравлять на те дальние берега переселенцев и главное — флот. Доктрина Монро еще не была сформулирована, но на практике молодой хищник, не так давно появившийся в западном полушарии, уже достаточно смело заявил свои права на все земли американского континента. Иронично, что при этом и в отношениях между собой англосаксы понимания не находили. Воспоминания о сожжении Белого дома в 1814 году были еще слишком свежи.
Наша позиция на переговорах что с теми что с другими сводилась к следующему — отдайте нам все Тихоокеанское побережье Америки и не суйтесь под руку, тогда и проблем не будет. Более того Александр даже опубликовал манифест о принятии под руку Гавайского королевства — ратифицировав таким образом договор, подписанный между Шеффером и королем Камеамеа I — а также всех земель от Аляски до 38 параллели западнее водораздела Скалистых гор. Очевидно, что такая позиция вела к охлаждению отношений и с США, и с Великобританией, однако с первыми у нас и так
