Святослав Логинов - Россия за облаком
Бекмурза выслушал Никиту, кивнул:
– Разберёмся с английскими пушками.
Никита промолчал. А что делать, не говорить же майору, ведущему приграничную разведку: «Ваше благородие, передайте его превосходительству генералу Ломакину, чтобы он не вздумал соваться к Геок-Тепе. Не по себе дерево ломит, только людей погубит зря. Пусть обождёт конца Балканской войны, а там уже генерал Скобелев штурмом возьмёт Геок-Тепе и заставит текинцев присягнуть на верность России. Вам всего-то нужно подождать четыре года и публично признаться в неспособности командовать войсками». Вряд ли генерал Ломакин благосклонно отнесётся к подобному предложению.
Муза истории во все века страдала склерозом. Четыре года для неё ничто и судьба сколь угодно большого отряда ей безразлична. Главное – чем дело кончилось, на чём сердце успокоилось. Забываются погибшие и выжившие, победители и побеждённые, помнятся лишь полководцы. Очень утешительная позиция, жаль, что она слабо утешает, когда идёшь по выжженной степи рядом с ещё живыми героями склеротичной богини. Покуда они живы, им нет дела, что будут забыты все, и даже бронзовая надпись на стволе трофейного орудия, повествующая о геройствах майора Бекмурзы Кубатиева в сражении под Геок-Тепе, не гарантирует памяти потомков.
Через два дня русский отряд уходил в сторону Красноводска. Кочевники, которых сдерживали стада, оставались около биркета. Но теперь одни знали, что гоклены – мирный народ, другие – что им открыта дорога в русские владения.
Никита уходил вместе с русскими. Он чувствовал себя уже почти дома. В Красноводске осталось попасть на пароход до Астрахани, а там – хоть пешком – добраться в торговое село Ефимково.
На прощание зашёл в юрту к старому Курбандурды, кланялся, прижимая руки к груди, говорил: «Рахмат». С Караджей обнялся, потом снял с шеи крест и отдал молодому пастуху. Караджа сначала не понял, потом заулыбался: «Доган!» – и, сняв косматый бараний телпек, надел его Никите.
– Доган, – повторил Никита. – Брат.
* * *Не сбылись надежды, что сын родится, и в семье всё станет, как следует быть. Ещё хуже стало. Серёжа ходил недовольный, дулся, что мышь на крупу, жаловался на отсутствие внимания и заботы. К сыну не подходил, не то боялся, не то ревновал, что Митрошка Шуркино внимание отвлекает. Не брал его на руки, даже когда Митрошка принимался плакать, только кричал недовольно:
– Сделай что-нибудь наконец! Пусть он замолчит!
– Ты бы с ним поговорил, – не выдерживала Шура. – Чать твой сын, не купленный.
– Чего с ним говорить? Всё равно он ни хрена не понимает.
Патронажная сестра, навещавшая молодую маму, успокаивала:
– С мужчинами это часто бывает. Пока ребёнок говорить не начнёт, они его не воспринимают.
Значит, надо ждать ещё. Быть терпеливой, ласковой, заботливой. Хорошо хоть по ночам Серёжа перестал приставать. И нельзя сразу после родов с мужем жить, и не нравится ему, что от Шурки молоком пахнет. Сергей даже сказал раз, что Шура теперь не женщина, а коза.
Потом кончились деньги. Маленький ребёнок требует много: кремы, соски, игрушки, распашонки… Одни памперсы сколько стоят, а ведь это не подгузник, который постирал – и снова используй, памперс – штука одноразовая. Серёжу тоже надо кормить, а пособие на ребёнка – не деньги, а слёзы. Пришлось начинать трудный разговор с мужем.
– Откуда я тебе денег возьму? – закричал Серёжа. – Рожý, что ли? Головой думать надо было, прежде чем детей заводить!
Серёжа ушёл, хлопнув дверью, и вернулся лишь утром, хотя ансамбль в этот день в клубе не играл.
– Ты где был? – спросила Шура.
Сергей уселся на край кровати, – Шура так и не смогла отучить его от этой скверной привычки, – потёр лицо ладонью и произнёс:
– Что-то у нас с тобой в жизни не срастается.
– Ты где был-то? – повторила Шура.
– А вот это, – Сергей резко вскочил, – не твоё дело! Я же говорю, расходиться нам надо.
– Куда расходиться? – тупо переспросила Шурка.
– Не куда, а как! Молча. Сама видишь, характерами мы не сошлись, я человек творческий, а ты как была деревней, так и осталась. Говорить с тобой не о чем, у тебя только ребёнок на уме, о муже ты не заботишься, в постели – словно лягушка холодная… так чего ради нам с тобой жить? В общем, так, я нашёл себе другую женщину, а с тобой подаю на развод.
– Какой развод? – Шурка никак не могла понять, что ей говорят. – Нас же в церкви венчали.
– А разведут в загсе. Загс сейчас главнее, без него церковный брак силы не имеет.
– Что господь соединил, то люди не разводят. Что ты говоришь, Серёжа, это же грех какой!
– Ну, грех. Все грешны, один бог без греха. Что же мне после этого с тобой всю жизнь мудохаться? Покаюсь, отмолю – господь простит.
– Блуд – грех смертный, его не отмолишь.
– Это с тобой трахаться – блуд смертный! – закричал Серёжа. – Ты ещё меня учить будешь, дура фригидная! В общем, так: квартира оформлена на меня, ты здесь и вовсе не прописана, так что собирай манатки и проваливай в свою деревню. Музыкальный центр у меня куплен до свадьбы, телевизор мои родственники подарили, так что совместно нажитого у нас только детские вещи. Потом оценим, сколько это может стоить, и свою долю я тебе за полцены уступлю.
– Серёжа, опомнись! У нас же Митрошка!
– Вот и целуйся со своим Митрошкой, а меня – уволь.
– Подумай хорошенько, Серёжа. Та женщина тебе никто, а мы венчаны.
– Повенчаюсь и с этой.
– Да кто ж тебя повенчает при живой жене?
– Повенчают, куда они денутся. Тут откажут – в Москву поеду, там попы покладистые. Заплачу побольше – и повенчают.
– А бог? Его не обманешь. Вот он, смотрит. Сам же не велел на божницу занавески вешать.
– Ты меня ещё будешь православию учить? Дура! Лучше попытайся понять: автобус на Ефимки в полтретьего уходит. Опоздаешь – будешь на автовокзале ночевать.
Митрошка проснулся и захныкал. Шура подошла к сыну, перепеленала. Губы сами шикали успокаивающе:
Шу-шу-шу… шу-шу-шу…
Я Митрошку укушу…
Надо бы покормить сына, но смертельно стыдно обнажать грудь при Серёже. Лучше уж на автовокзале, там люди чужие, им дела нет.
На автобус Шура поспела с запасом. А чего, спрашивается, не поспеть? В чём была, в том и ушла. Забрала Митрошку, а всё остальное бросила. Пусть другая женщина Шуркины лифчики примеряет.
Мать была дома и, увидав Шурку, поначалу обрадовалась.
– В гости приехала? Вот молодец! Давай сюда Митрошку… А Сергей где?
Шура без сил опустилась на лавку, едва не выронив спящего сына, и произнесла чужим, утробным голосом:
– Выгнал он меня.
– Чево?.. – Фектя так и застыла с разинутым ртом. Потом вгляделась в помертвелое Шуркино лицо, забрала из расслабленных рук завёрнутого в одеяльце внука, решительно потребовала:
– Ну-ка рассказывай, чего ты там натворила?
– Свят крест, ничем перед ним не виноватая. Это он полюбовницу завёл, а теперь жениться на ней хочет. А мне сказал: убирайся, а то на автобус не поспеешь, будешь на вокзале ночевать с пьяными бомжами.
– Какое жениться, что ты бредишь?! Охолони, да расскажи по порядку, что у вас стряслось…
Но Шурку было не остановить. Понеслись горячечные, бредовые речи, в которых раз за разом повторялось: «Кто же я теперь буду?.. разведёнка… мужем выгнанная на вокзал, хуже шлюхи… Жалела, ухичивала, кормила, а он лахудру нашёл, от живой жены жениться хочет, на вокзал выгнал…»
– Замолчи, слышь! – всполошно крикнула Фектя. – Смотри, Митрошка проснулся, а ты его пугаешь. Перестань биться, а то у тебя молоко перегорит! Живо дитя бери, он у тебя всю боль отсосёт, вместях вам и полегчает.
– Митрошка-а… – тянула Шурка. – Тебя же отец родной на вокзал выкинул… Сирота, безотцовщина…
– Скажешь тоже! – Фектя решительно вела свою линию. – Да у нас полный дом мужиков, без мужской руки мальца не оставим. А из твоего – какой отец? Настоящий мужик на Митрошку наглядеться бы не мог, а этот сам себе жопы подтереть не умеет, а туда же, в мужчины намылился! Наплюй на него и позабудь.
Пробило-таки горячку. Шурка подняла голову и с удивлением глянула на мать, от которой прежде таких выражений не слыхивала. Пользуясь мгновением, Фектя сунула дочери младенца, который давно уже кряхтел, напоминая о себе.
– Смотри, как изголодался! Так в титьку и впился. Ты вот о нём думай, а Серёжка, паршивец, за свои дела ещё ответит. Бог всё видит, уж он-то знает, чей грех, кого наказать надо, кого помиловать.
– А люди что скажут?
– Что люди?.. Тут не то что в Ефимкове, народ ко всему привычный, сходятся, разводятся, веру Христову позабыли. Ты, небось, не помнишь, как нас тут обворовали, все иконы выгребли… Иконы воруют, во до чего изверились.
– Помню.
– Вот и Серёжа твой такой же. На словах верит, а в делах – серит.
Митрошка наелся и теперь лежал поперёк лавки, пуская носом молочные пузыри. Наверное, и впрямь, присосавшись к материной груди, он разбил тиски, сжимавшие сердце, потому что, покормив сына, Шурка сумела заплакать. Следом заревела и Фектя. Так их и нашли Платон и Колька, ходившие в соседнюю деревню красить дачникам железную крышу.
