Святослав Логинов - Россия за облаком
После овец воду пить нельзя – скажите это кому другому! Если учесть, какой сейчас год, то совсем недавно, всего-то двадцать лет назад, в Индии полыхало восстание сипаев, и какой-то индийский полковник, имя которого Никита позабыл, спасаясь от собственных солдат, напился из такой же ямины, а потом признался, что в жизни не пробовал воды вкуснее. Хотя и он был не первым. Предание гласит, что персидский царь Дарий, бегущий от скифов, тоже пил из навозного биркета и хвалил дивный вкус напитка. Кабы вспомнить эти поучительные примеры прежде, чем трое контрактников выехали с блокпоста, желая добыть водичку посвежее!
Никита напился вонючей, с сульфатным привкусом воды, поискал, во что можно было бы набрать спасительной влаги, но ничего не нашёл. Это в двадцать первом веке во всяком неподходящем месте валяются пластиковые бутылки из-под колы. В девятнадцатом веке любую посудинку берегли, одноразовой тогда не было.
Ничего не найдя, Никита смочил голову жидкой грязью и отправился дальше, стараясь не признаваться самому себе, что идёт по следу, оставленному прошедшими людьми. Они наверняка знают, куда идут, и мимо воды не проскочат. А вот как они поступят с приблудившимся гяуром, знает один Аллах.
За день Никита нагнал кочевников, которых сдерживали неспешно бредущие овцы. Потом он сам не мог сказать, как собирался поступить, нагнав кочевье. Кажется, хотел прятаться в окрестностях, подползая к биркету ночью, мечтал разжиться какой ни на есть посудиной для воды, ножом, ещё каким-нибудь барахлишком, необходимым для путешествия по пустыне, умыкнуть барана и… вот только ничего бы у него не получилось, не раскидывают кочевники на виду ни ножей, ни бурдюков, зато с ворами поступают по справедливости, наказывая их жестоко, но по заслугам. Укравший в пустыне, обрекает обкраденного на гибель, так что за воровство здесь полагается смерть. Там, где жизнь порой зависит от сущей мелочи, люди – свои и пришлые – должны быть щепетильно честными.
Всё это Никита прекрасно понимал, тем не менее продолжал ласкаться планами, ведущими к неизбежной гибели. По счастью, все планы были разрушены косматыми туркменскими псами, охранявшими одно из стад.
Туркмения издавна славится ахалтекинскими и иомудскими иноходцами, лучшим в мире каракулем, одногорбым верблюдом-дромадером, которого разводят ради шерсти и молока, и злобными сансунами, равно годными для охоты и охраны стад. Кинологи дали этим псам название «афганская борзая», но родом сансуны из пустынь Туркмении. Здесь накладно разводить плохих животных, они не стоили бы выпитой воды.
Учуяв чужака, собаки с разноголосым лаем кинулись к нему. Убегать было бы верной гибелью, борзая рвёт всё, что бежит. Никита выпрямился и грозно, по-хозяйски закричал. Он понимал, что если собаки набросятся на него, шансов выжить не будет, так что оставалось надеяться, что свора не натаскана на человека.
Привлечённый шумом, из-за бугра вылетел всадник. В такую минуту особенно ясно видно, как красиво движется аргамак по каменистому склону. Лошадь, идущая галопом или иным аллюром, почти наверняка споткнётся здесь, кувырнувшись через голову, а иноходец мчался, ничуть не сбавляя скорости. Редкий наездник может удержаться на раскачивающейся спине иноходца, тут потребно великое искусство, но если ты не джигит и не можешь справиться с конём, то жизнь твоя тоже не стоит выпитой воды.
– Йой! – крикнул всадник, вращая над головой камчу, и послушные хозяйскому окрику собаки не кинулись на Никиту, лишь заплясали кругом, так что горячее дыхание касалось лица.
Всадник спешился, подошёл к Никите. Сабля в потёртых ножнах осталась висеть на боку, но и камчу пастух за пояс не сунул, а в опытных руках тяжёлая камча пострашней сабли, поскольку убивает не сразу, а лишь после великих мучений.
– Ва-ассалам алейкум! – произнёс пастух.
– Ва-алейкум ассалам! – ответил Никита, разом исчерпав четверть своего словарного запаса.
Пастух ещё что-то сказал, но что именно – оставалось только гадать. На всякий случай Никита ответил:
– Бельмес.
Саня Гараев, в одном времени уже погибший, а в другом ещё не родившийся, говорил, что это слово общее для всех тюрков и на любом языке значит «Не понимаю». Да и по-русски оно значит то же самое.
Во всяком случае, пастух не переспросил, а сделал приглашающий жест, очевидно, в направлении становища. На коня вскакивать не стал, это было бы невежливо по отношению к гостю, идущему пешком.
Из-за холма появился ещё один всадник, постарше. Этот кроме сабли был вооружён мултуком – старинным кремнёвым ружьём с воронкообразным расширением на конце ствола. Пастухи коротко переговорили, потом старший свистнул собак и ускакал к овцам, которых не стоило надолго бросать одних. Никита и молодой джигит отправились пешком.
Несколько юрт стояло в распадке чуть в стороне от биркета. Оно и понятно: вонью от водопоя тянуло, что от выгребной ямы. Между юрт тлел костёр, рядом хлопотали женщины. Тут же курилась круглая глиняная печь – тандыр; то ли её успели слепить на новом месте, то ли с прошлого года осталась не порушенной. Тандыр был поставлен с наветренной стороны, запах дыма и свежего чурека сладок человеческим чувствам. При виде чужака женщины, только что оживлённо переговаривавшиеся, разом замолчали, некоторые даже прикрыли рты краем головного платка.
Чумазый мальчишка – а откуда здесь взяться не чумазому? – бегом кинулся в юрту – предупреждать. Из юрты навстречу идущим вышел старик. Говорят, что на всех тюркских языках слово «аксакал» означает «белая борода». Если это так, то навстречу Никите вышел именно аксакал. Чёрным на его голове был только барашковый телпек. Несомненно, именно этот человек будет решать судьбу пришельца.
Вновь последовал обмен приветствиями и неизбежное «бельмес», после чего Никиту пригласили в юрту.
Прекрасная вещь – шнурованные десантные ботинки, одно в них плохо – снимать долго. Хотя на Востоке гостя торопить не принято. Никита уселся на красном текинском ковре, принял из рук вошедшей женщины серебряную пиалу с шубатом. Всё не просто так, всё со значением.
Серебряная посуда для азиатского кочевника не роскошь, а насущная необходимость. Стекло и керамика разобьются во время тряских переездов, значит, нужен металл. Конечно, большие кумганы, котлы для бесбармака и казаны для шурпы и плова делаются из меди или латуни, которую называют жёлтой бронзой, но столовую посуду стараются делать из серебра. Ещё ИбнСина знал, что серебро спасает от заразы.
И шубат – простокваша из верблюжьего молока, на самом деле никакая не простокваша. Перед тем как заквасить молоко, его вдвое разбавляют водой. И кумыс так же готовят, и айран, и кефир. Это не еда, и тем более не слабоалкогольные напитки, как думают невежды, а средства обеззараживания воды. Только бог да медсанчасть знают, чем обеззараживалась вода, привозимая на блокпост, но воняла она отвратно. А кочевник пьёт шубат и всегда здоров. И древние греки, вопреки нашим представлениям, на пирах пили не вино, зачем-то разбавленное горячей водой, а кипячёную воду, дополнительно обеззараженную малой толикой крепкого вина.
В сухих степях, где хорошей воды не сыскать, гостю первым делом подносят кумыс, шубат или кефир. Считается, что отказаться от священного напитка – смертельное оскорбление, за которое сразу убивают. На самом деле никакого оскорбления нет, кумыс или шубат вовсе не священный напиток, это просто жизнь. Тебе предлагали жизнь, ты отказался и, значит, сам выбрал смерть.
Книгочей Никита, который перед отправкой в Туркмению пару вечеров просидел в библиотеке, знакомясь с будущим местом службы, кое-что из этих тонкостей знал, но даже будь иначе, ему и в голову не вошло бы отказаться от предложенного угощения.
А вот ковёр, на котором он, неловко поджав ноги, сидел, смущал изрядно. Все туркменские ковры торговцы величают текинскими, а между тем опытный человек, взглянув на узор, сразу определит, в каком племени этот ковёр соткан. И если сейчас Никита сидит на настоящем текинском ковре, то судьба его очень незавидна. Текинцы воюют с Россией, пощады от них ждать не приходится. Неважно, что его только что приняли как гостя, закон гостеприимства не видит разницы между другом и врагом. Человека, встреченного в пустыне, надо сначала напоить, накормить, побеседовать с ним и лишь потом, если потребуется, срубить ему голову.
Между тем появились чуреки и блюдо с бесбармаком. Запах от мяса шёл такой, что хоть о собственной голове забывай. А вот о приличиях, как их понимают здесь, забывать не стоит. Обидно, что в книгах, которые успел просмотреть Никита, как раз об этом ничего и не говорится. У монголов, кажется, есть обычай громко чавкать за едой, показывая хозяевам, что угощение очень понравилось. В Индии после обеда подают воду с розовыми лепестками – руки мыть. Рассказывают, что некий знатный, но не знающий обычаев гость эту воду выпил, и хозяин с невозмутимым видом сделал то же самое. Но тут не Индия, в пустыне вода на вес золота, а руки после еды сальные, их розовой водой не отмоешь. Отец и сейчас руки после обеда о волосы вытирает. Потому, говорит, и плеши нет… есть масляна головушка, шёлкова бородушка. Что ни город, то норов, в каждой избушке свои игрушки, и в чужой монастырь со своим уставом не суйся. А если чужих игрушек не видал, чужого устава не читал, чужого норова не испытывал? Не хочется прослыть невежей, когда от твоей вежливости зависит жизнь.
