Святослав Логинов - Россия за облаком
Через год пришла, наконец, и радость: Шурка почувствовала, что тяжела. Ради этого можно терпеть и нетрезвого мужа, и постылые постельные утехи, и даже нарушение поста. Ребятёнок толкнулся внутри, и всё стало неважно. Удивляло только, что Серёжа не радуется с нею вместе, а говорит о каких-то трудностях, о деньгах… как будто прежде он эти деньги в дом приносил. Ну да ничего, увидит сына, заглянет ему в глаза и всё поймёт. В народе недаром говорят, что мужчина до той поры младенец, пока собственного ребёнка на руках не подержал.
Работать Шурка продолжала до последнего. Уже когда в РОНО её отправили в декрет, по вечерам приходила на приём в жилищных кооперативах, стремясь заработать денег на то время, когда придётся сидеть с ребёнком. Даже у батюшки Аркадия робко поинтересовалась, нельзя ли ей за работу в церкви хоть какую копеечку получить, но получила только отеческое внушение о душепагубности стяжательства.
Так во время приёма жильцов в одном из ЖСК и начались у Шурки роды. Хорошо, что в правлении работают сплошь дамы, мигом разобрались, что к чему, вызвали «Скорую» и, вообще, всё спроворили в лучшем виде.
Из роддома встречали торжественно, и Серёжины родители приехали, и свои. Серёжа, когда медсестра вручила ему перевязанный синей лентой свёрток, перепугался, покраснел, словно его в чём непригожем уличили, быстренько сунул младенца тёще и принялся расплачиваться с сестрой – обычай хоть и не христианский, но обязательный к исполнению.
Дома мужчины отправились на кухню, обмывать пяточки… и непьющий Платон тоже, хотя бы просто посидеть со сватом и зятем. А женщины в комнатушке занялись перепелёныванием и осмотром младенца. Мужчины лишь на минуту заглянули, посмотреть, вправду ли парень народился. Оказалось, вправду: всё, что нужно – на месте.
– Как назвать решил? – спросила свекровь сына, но Серёжа лишь плечами пожал.
– Не придумал ещё.
– По святцам – Митя выходит, – чуток покривив от истины, сказала Шурка. – Там ещё Харлампий, Порфирий и Власий выпадают…
– Нет уж, пусть будет Димитрий, – постановила свекровь. – Харлампиев нам только не хватает.
Шурка вздохнула с облегчением. Очень уж хотелось назвать сына Митрошкой, в честь брата, который уже почти и не помнится.
– Ребятёночек-то в самую серёдку Петрова поста зачат, – заметила свекровь. – Грех это.
– Такие дела с мужа надо спрашивать, – не осталась в долгу Феоктиста. – Пост или не пост, а жена мужа из постели вытолкать не может. Так что это от него зависит, будет грех или нет.
Свекровушка поджала губы и в скором времени ушла. Мужчины Лопастовы тоже собрались и двинулись праздновать рождение сына и внука в ночном клубе, где Серёжа был своим человеком. Платон пришёл с кухни, уселся возле кроватки, стал смотреть на внучонка, слушать, как Фектя поёт:
Ладушки, ладушки,Где были? – У бабушки!Что ели? – Кашку!Что пили? – Бражку!Нюхали табачок,Повалились на бочок!
Вот и вернулся Митрошка в семью. А что фамилия у него Лопастов, так кровь савостинская. Лопастовы ушли и гуляют где-то, а Савостины рядом сидят.
Баю баюшки-баю,Колотушек надаю.Колотушек двадцать пять,Будет Митя крепко спать.
Фектя с Шурой пошли на кухню пить чай. Платон остался возле кроватки. Сидел, положив тяжёлую руку на загородку. Была бы люлька, можно было бы покачать внука, а тут – что делать? Сидишь неприкаянно, как лишний.
– Мам, – спросила Шура, наливая матери чаю, как полагается, полную чашку до самых краёв, – что-то вы с отцом нерадостные. Не приглянулся Митрошка?
Фектя хотела что-то сказать, даже улыбнуться попыталась, но губы задрожали и улыбки не вышло. Вместо того слёзы потекли по враз состарившимся щекам.
– Мама, ты что?
– Митрошка у тебя чудо, – выдавила Фектя, – а вот дома у нас – беда. Не хотели тебя расстраивать, а как умолчать? Никита пропал. Полковник из города приезжал, с военкомата, сказал, что Никита в Туркестане без вести пропавший. Двух его товарищей убитыми нашли, а его ни живого, ни мёртвого, нигде нету.
Шурка сидела, закусив губу, Фектя молча плакала, слёзы капали, переполняя налитую до краёв чашку. Митрошка разлепил сонные глаза, и Платон, сглотнув ком, запел тихонько, хотя прежде даже родным детям колыбельных не певал:
Ай люли́-люли́-люли́!Прилетели к нам гули́.Стали гýли ворковать,Начал Митя засыпать.
* * *Легко сказать: убежал. Убежать-то убежал, да попал из огня в полымя. В девятнадцатом веке идёт военный семьдесят седьмой год, а это не самое лучшее время для пеших прогулок по Туркестану, особенно для одинокого русского солдата. Турецкие эмиссары весь мусульманский мир возмутили против Российской державы, и среди туркменских племён немало таких, что к их словам прислушиваются. Вот Копетдаг синеет на горизонте, и там в плодородном оазисе угнездилась неприступная твердыня ахальских текинцев: Геок-Тепе. Приземистые глинобитные стены, приподнятые ровно на такую высоту, чтобы лихой наездник не мог со спины коня вскочить на гребень стены. Под яростным туркменским солнцем глина спеклась, ставши твёрже камня, и, случись приступ, калёные ядра старинных пушек будут безвредно отскакивать от непомерно толстой стены. И даже если удастся повредить глинобитный заплот с помощью новейших фугасов, за ночь крестьянский кетмень закроет брешь глиной, замешанной с верблюжьим навозом на воде из арыка, и уже через день солнце сделает новую стену крепче прежней. Со времён хромоногого Тимура ни один враг не мог взять Геок-Тепе. А уж теперь, когда на широких стенах стоят отлитые в Англии чугунные пушки, а в руках воинов не кремнёвые ружья, а нарезные штуцера, всякий, посмевший взглянуть на голубые вершины Копет-дага, останется здесь навсегда: рабом или трупом. Конечно, русские проникли уже и в Туркестан, а полковник Столетов семь лет назад подчинил прикаспийских чоудоров и заложил Красноводскую крепость, но всё это очень далеко от низкогорья Гауртак. Ещё немало лет стены Геок-Тепе будут украшаться отрубленными головами русских солдат, прежде чем генерал Скобелев положит конец этому милому обычаю.
А пока думай, как живым добраться к Красноводску через солончаки Кёлькора.
Вечный пейзаж, так похожий на воображаемую марсианскую пустыню, ничуть не изменился оттого, что календарь отлистнулся почти на полтораста лет назад. Да и что такое полтора столетия, когда речь идёт о вечности? Тот же саксаул, та же верблюжья колючка, те же заросли джиды… Только разбитой шоссейки, соединявшей Мешхед с Ашхабадом, покуда никто не догадался построить. Зачем асфальт кочевникам, пасущим на каменистых распадках жирных курдючных овец и прославленных иноходцев ахалтекинской и иомудской породы? И Закаспийскую железную дорогу, по которой можно за одни сутки добраться от Ашхабада до Красноводска, тоже было бы бесполезно искать. А жаль, потому что сутки без воды продержаться можно, а больше – вряд ли.
Никита шёл по выжженной зноем земле уже вторые сутки. Направление он держал на северо-запад. Где-то там, километрах в сорока, должны быть пересыхающие русла Гяура и Аджидере. Там, если повезёт, можно найти воду. Хотя где вода, там и кочевья, а в непокорённой стране все туземцы немирные.
Воду он нашёл раньше, чем нашли его. Должно быть, тысячелетия назад здесь было озеро, которое питали сбегавшие с вершин Кюрендага ручьи. Ручьи и сейчас появляются ранней весной, когда пустыня ненадолго оживает. В результате на месте озера образовался глинистый такыр. В начале лета на нём, словно на блюдце, некоторое время держится вода. Такие места в пустыне наперечёт, именно их делят и никак не могут поделить кочующие племена. От одного биркета к другому перегоняют они стада, и, пока не пересохнет последняя лужа, жизнь в пустыне продолжается. Первыми к биркету добираются наездники в барашковых телпеках, ватных халатах и чокаях из бычьей кожи. На боку у каждого сабля, в седельных сумках – пистолеты. Ни дать ни взять – грабители с большой дороги, и не подумаешь, что мирные пастухи – чарва. Разведчики набирают воду в бурдюки, поят коней. Всё это нужно сделать прежде, чем подойдут отары, потому что после овец воду пить будет нельзя.
Затем под разливы многоголосого блеяния появляются овцы. Тряся курдюками бросаются к воде, жадно пьют, топчутся по дну, вздымая облака мути. Через полчаса вода в биркете, и без того не слишком чистая, превращается в навозную жижу, на которую смотреть-то страшно, не то что пить. Но всё же кочевье остаётся возле биркета, пока на окрестных солончаках не будет выщипана последняя засохшая травина. И всё это время овцы и верблюды пьют собственное дерьмо. Коней пастухи поят с рук заранее запасённой водой.
Биркет, к которому вышел Никита, был покинут совсем недавно. Густо-жёлтая жижа, скорей напоминавшая мочу, чем воду, ещё не успела просветлеть, да вряд ли она это успеет, так мало её оставалось. Скорей всего, биркет нацело высохнет и оживёт лишь следующей весной.
