Афганский рубеж - Михаил Дорин
После построения, Ефим Петрович вызвал меня и Батырова в Ленинскую комнату. Зайдя внутрь, он сказал закрыть дверь на защёлку. Не хочет, чтобы нас отвлекали.
— Ты в состоянии говорить? — спросил комэска у Батырова.
— Так точно, — устало кивнул Димон, заправляя майку в спортивные треники.
— Добро! А теперь, вы мне расскажите, как вчера ваш экипаж чуть снова не разложил вертолёт.
Глава 9
К ливийской поговорке про невозможность скрыть езду на верблюде, надо добавить ещё и материалы объективного контроля.
— Чего молчим, сычи? Сказать нечего? — подошёл Енотаев к каждому из нас и внимательно посмотрел своим взглядом енота.
Пока ещё доброго, но не за горами и ухудшение настроения комэска. Сегодня уже получилось закосить под дурачка. Попробую ещё раз.
— Командир, а вы про какой вертолёт? — спросил я.
— Саня, не доводи дело до греха. У меня ещё этот верблюд в памяти сидит. Твои выкрутасы не к месту, — громко сказал Енотаев и сел за стол напротив нас.
— Вы так и не сказали, какой вертолёт, — продолжил я гнуть линию несознанки.
Комэска хлопнул по столу и схватился за майку, надетую под куртку комбинезона. Он так её дёрнул от злости, что послышался звук рвущейся ткани.
— Ааа, вы про этот вертолёт! Так там всё было хорошо. С вами же летали. Отказов у нас не было, — сказал я, но Енотаев был уже на грани.
— Хорош, Саня. Я твои показания выслушал. Теперь слушаю твоего командира звена. Что скажешь, Дмитрий Сергеевич? — обратился к Батырову комэска.
Тут Димон решил долго не сопротивляться. Рассказал всё как было. И даже отметил, что это я вывел вертолёт.
Зря! Лучше бы придумал что-нибудь про степных орлов, ястребов, мух, мошек или ещё про какую-нибудь летающую живность. Посетовал бы на то, что до птиц, к сожалению, не доводили телеграмм по профилактике безопасности полётов. Рассказал бы, как мы героически ушли от столкновения, спасли социалистическое имущество, не допустили загрязнения окружающей среды. И всё это согласно порядку действий в особых случаях, записанных в инструкции экипажу Ми-8МТ.
А он взял и сознался…
— Вину признаю. Готов понести наказание, — произнёс Димон.
Я выдержал паузу. Енотаев вслух рассуждал, кто такой Батыров — баран или олень. Определить не получилось.
Надо вступать в разговор, пока комэска не выдвинул идею послать Димона ко всем чертям. Ну а потом и в Соколовку.
— Мы с тобой уже говорили наедине, Дмитрий Сергеевич. Я тебе давал шанс, но ты так и не смог себя перестроить. Через час рапорт у меня на столе. Вещи сдать. Документы сейчас оформим и свободен.
— Товарищ командир…
— Клюковкин, к тебе претензий нет. Два раза ты его жопу спас. Не будем доводить дело до третьего.
Я предполагал, что сдаёт нас Карим. После слов комэска уверенность в этом повысилась. Я-то думал мы экипаж!
Димон был в двух шагах от двери, когда я решил пойти ва-банк. Меня не выгонят, а у Батырова другого шанса не будет. Надо попробовать разыграть «бюрократическую карту», которую не выносят такие боевые командиры, как Енотаев. А он командир не штабной, а именно боевой.
— Командир, пару минут вашего времени, а потом Димон пойдёт за бумажкой, — сказал я, подошёл к столу и облокотился на него.
— Саня, хватит…
— Вот и прекрасно! Я хочу сказать, что не стоит вам торопиться. Просто так человека с войны, а мы уже почти на ней, не отправишь. Тут веская причина нужна, — перебил я Енотаева.
Подполковник пожал плечами и подозвал к столу Батырова. Димон шёл медленно, будто ноги у него сейчас подкосятся.
— Две минуты, Клюковкин.
— Ага! Так вот, Петрович, какая петрушка получается, — начал я, и Енотаев чуть челюсть не обронил на стол. — Димон должен был в академию ехать. Тут появляется товарищ Доманин. Человек уважаемый, кстати. Он ему говорит, что негоже бежать от войны. Батыров рапорт написал. Всё командование полка подписало и визу свою поставил лично Доманин. Значит, он за него поручился.
Комэска продолжал смотреть на меня глазами офигевшего енота.
— Теперь что происходит, — сказал я и сел рядом с Енотаевым. — Димона отправляют обратно с формулировкой какой? Правильно — профнепригодность. Но он годен и летает. Плоха причина отправки. Соответственно, тебе Петрович прилетает.
— Какой я тебе Петрович? Чего это с ним? — обратился Енотаев к Батырову, когда я положил руку подполковнику на плечо.
— Он после удара головой такой. Не обращайте внимания, — махнул рукой Димон.
— Так, Клюковкин, время вышло, — скинул мою руку со своего плеча комэска.
— Не-а, командир. Димон, братан…
— Когда ты только родственником успел моим стать, не знаю, — вставил свои пять копеек Батыров.
Совсем уже оборзел! Я тут распинаюсь, спасти его пытаюсь, а он подыграть не может. Ладно, надеюсь, следующий намёк поймёт.
— Значит, старший лейтенант Батыров может уехать только по двум причинам отсюда — трусость и собственное желание. Что выбираете?
— Он по собственному желанию будет писать, — возмутился Енотаев.
Вот тот самый момент, когда Димон может себя спасти.
— Я не буду писать по собственному желанию, — тихо сказал Батыров.
— Это с какого перепугу⁈ — взревел Енотаев.
— Вот и я про это же, Ефим Петрович! — радостно воскликнул я. — Димон — не трус. Тут вы не докажете обратное, а выгнать можно только по трусости. Но тогда последствия будут такими: клеймо ляжет на Батырова, на эскадрилью, на полк. Самое плохое — и на полковника Доманина, подписавшего рапорт в последний момент. А это такой уважаемый человек!
Поднимаюсь со стула и подхожу к Батырову, встав плечом к плечу.
По Енотаеву видно, как в его голове перемешались мысли. Пускай я загнул, что клеймо упадёт на Доманина. Тут главное было — помасштабнее последствия изобразить.
Ходил комэска перед нами в течение минуты, но пока ничего не придумал. Достал пачку «Космоса» и постучал несколько раз сигаретой по крышке коробки.
— Лейтенант Клюковкин, — громко произнёс командир эскадрильи.
— Я!
— За нетактичное поведение со старшим по званию объявляю выговор! — объявил Енотаев.
— Есть выговор, — ответил я.
Ефим Петрович убрал сигарету, а затем и пачку в карман.
— Теперь,
