Память - Владарг Дельсат
— Как же так, Валерий Кузьмич? — тихо спросила очень пожила медсестра, помнившая таких деток после лагерей. — Как так вышло-то?
— Вернулись убитые дети… Домой вернулись… — почти прошептал доктор, пытаясь осознать неосознаваемое. — Вернули их нам… Как они?
— Молоко увидели — заулыбались, — вздохнула женщина, утирая слезы уголком платка. — Та, что стала им мамой, рассказывала про волшебную страну, где нет этих, зато есть много молочка и хлебушка… Когда их везли убивать… — прошептала она.
— Ну-ну, не плачем, работаем, Нина Васильевна, работаем, — с трудом взяв себя в руки, врач отправился обратно к детям.
В четвертой палате случилась радость — когда привезли двенадцатилетнего мальчика, малыши побежали к нему, просто соскочили с кроватей и побежали, как-то сумев почувствовать в нем того, кто ухаживал за ними в холодных бараках. Мальчик был совсем не похож на того, но дети узнали его. И врачи, глядя на то, как совсем еще малыши обнимают мальчика постарше, просто не могли сдержать слез.
— А ты знаешь, как твою маму зовут? — спросила Нина Васильевна ту, что называла себя номером девять-четыре-ноль-три.
— Конечно! — с готовностью кивнула та и гордо произнесла: — Номер девять-ноль-четыре-пять! Видишь? Я помню!
— Ты помнишь, малышка, — согласилась женщина, прижимавшая ребенка к себе.
С малышами было непросто — платья те надевали и сами, но пугались отсутствия номера, каждому и каждой нужно было объяснятьб что пришли наши и теперь номеров больше не будет. Дети об этом быстро забывали, но оставшиеся в госпитале солдаты раз за разом повторяли им это.
— У нас пока около трех тысяч детей, — начал планерку начальник госпиталя. — Ожидается, судя по тенденции, раз в десять, больше. Что будем делать?
— Они же здоровые, товарищ полковник! — высказался кто-то из врачей. — Нужна реабилитационная база. Есть у нас такие?
— Запросим, — кивнул начальник госпиталя, уже забитого маленькими пациентами почти до упора, а детей все везли.
— Известно, сколько вообще их было? — спросил кто-то из молодых коллег.
— Известно… — вздохнул полковник медицинской службы. — Тридцать пять тысяч детей заморили гитлеровцы.
Стало так тихо, что стало слышно, как за закрытым окном заходит на посадку вертолет санитарной авиации. Врачи следили за садящейся машиной, понимая, что тот прилетел не зря.
Глава 13
Получив все необходимые подтверждения и посылку с Родины, товарищ старший лейтенант отправился в палату к юному сержанту. Форма парня была уже выстирана, медали аккуратно привинчены на свои места. Поступила команда готовиться к перевозке, подтверждающие документы и новости. Появление множества детей, называвших себя номерами, вызывало некоторый ступор, но, тем не менее, старший лейтенант улыбался.
Для эвакуации детей были задействованы все наличные силы, да еще и лодка должна была привезти отряд спецназа, поэтому сюрпризов можно было не опасаться. Причина нападения на Стоунов тоже выяснилась… «Буржуи есть буржуи, — вздохнул офицер, — и за копейку удавятся, а тут пять миллионов».
Подойдя к вешалке, старший лейтенант достал шильце, не заметив, что Гришка проснулся, внимательно за ним следя. Проколов дырку в форме, старлей достал из кармана штанов коробочку, из нее — новенький орден, принявшись привинчивать «Славу» третьей степени к гимнастерке.
— Товарищ старший лейтенант, — раздался в тишине Гришкин голос, отчего офицер вздрогнул. — А «Слава»-то откуда?
— Посмертно тебе дали, — закончив, старлей повернулся к мальчику. — Так что носи, заслужил. Как вы тут?
— Как будто что-то темное ушло… — задумчиво проговорил Гришка и тут подала голос девочка, все еще называвшая себя номером. Тем самым номером, о котором запрашивала Москва.
— Знаешь… Малыши очень надеялись, что однажды придут наши, — произнесла номер девять-ноль-четыре-пять, не отпуская своего спасителя. — Они мечтали об этом дне, даже, когда умирали. Рассказывали о красных звездах и ждали так, как не ждали даже раздачу хлеба. Вот я себя чувствую так, как будто наши пришли…
— Эх, ребятки, — офицер даже не нашел, что сказать. — Скоро двинемся домой, потерпите чуток.
— И дольше терпели, — усмехнулся Гришка. — Машку надо покормить… Товарищ старший лейтенант, а можно нам молока и хлеба?
— Можно, товарищ сержант, — кивнул ему в ответ старлей, понявший, что принести нужно не только хлеб.
Он вспомнил тот самый десерт, который так любила мать. Казалось, подобное не могло заменить ни пирожных, ни тортов, но прошедшие войну ели этот десерт со слезами на глазах, ибо был он для них больше, чем просто сладость. Только надо было уточнить у врача, можно ли слегка уже округлившейся девочке масло.
— Гришка попросил молока и хлеба, — сообщил врачу офицер. — Если девочке можно масло, то…
— Можно ей масло уже, — вздохнул военный врач, тоже поняв, о чем говорит старший лейтенант. Воспетая в фильмах, виданная в каждой семье, эта сладость из тех грозных времен должна была помочь и Грише, и его девочке — Машеньке, поэтому доктор дал добро.
Вошедшая в палату Эмма Стоун замерла в дверях — детям принесли хлеб и молоко, но и не только их. Женщина видела, как встрепенулась ее дочь, с неверием глядя на кружку теплого молока, как очень ласково улыбнулся мальчик, потянувшийся к хлебу, доставая хищно выглядевший нож и не понимала, что он собрался делать.
— А что ты будешь делать? — поинтересовалась номер девять-ноль-четыре-пять, прижимаясь к своему Грише. Она так чувствовала — это ее Гриша. С ним было очень спокойно и казалось, что никаких этих на свете просто нет, потому что был он он.
— А вот увидишь, — обнимать Машеньку мальчику было очень приятно.
С каждым днем Гриша все больше понимал, что ради этой девочки, если надо будет, убьет вообще всех. Лишь бы она жила. Лишь бы улыбалась. Как-то вдруг Машенька стала кем-то очень важным для товарища сержанта. И вот сейчас он готовил сладость, как в далеком уже сорок третьем делала Верка. Воспоминание о ставшей сестрой девушке, резанули сердце, но Гришка только грустно улыбнулся.
Глядя на то, как мальчик отрезает кусок необыкновенно выглядевшего хлеба, при виде которого Летта расширила глаза, то ли удивившись, то ли испугавшись, Эмма просто замерла. А Гришка намазывал мягкое сливочное масло на ломоть, чтобы потом густо посыпать сахаром. Смотреть на то, как дочка ест этот бутерброд — сначала с опаской, а потом с улыбкой, как мальчик откусывает маленькие кусочки с таким невыразимым счастьем на лице, было сложно. Эмме хотелось заплакать просто от вида того, как дети это едят. Женщина понимала, что ни одно пирожное на свете для них обоих не имеет такого сакрального смысла, как этот хлеб. Это масло. Этот сахар. И кружка теплого молока. И просто бесконечное, невыразимое счастье на лице дочери.
* *
