Иркутск – Москва - Александр Борисович Чернов
Так и подумаешь, что в настоящую «зону риска» мы вступаем только сейчас. Ведь не исключено, что атака пойдет даже на него самого, тем более, что попытки выставить кайзера чуть-ли не умалишенным уже были. Социалистам громкий скандал будет только на руку, и наш душка Бюлов, как пить дать, слетит с тепленького кресла. Дальше все очевидно: новый канцлер, парламентская комиссия и… даже просто позорная отставка покажется мне манной Небесной. При подобных раскладах и до крепости недалеко.
Ну? И как будем ноги уносить, если волну негатива остановить не удастся? Полагаю, когда подойдет к точке кипения, придется кем-то из моих друзей жертвовать в превентивном, так сказать, порядке… Но кем? Геринген? Пригер? Рудольф? Не отправишь же в отставку принца Генриха, хотя он всегда и везде подзуживал, что мы не должны строить линейных судов формально равных по силе британским? Боже праведный, как же не хочется быть циничной сволочью… Бюркнер справится с задачами главного конструктора? Полагаю, да. На кого менять первых двоих, если потребуются еще головы? Как приговаривает наш славный Бернгард, когда дела идут паршиво: Aequam memento rebus in arduis servare mentem?..
А куда уже паршивее?.. Хотя есть одна здравая мысль на этот счет: я не должен выступать передаточным звеном. Надо устроить так, чтобы тотально-уничижительная критика нашего кораблестроения была высказана Рудневым лично кайзеру и остальным. Тогда мне уместно будет выступить в роли адвоката дьявола, а не в роли новообращенного адепта идей русского гения, признавшего его правоту. И, следовательно, нашу полную несостоятельность… Как это дело грамотно организовать? Для начала нужен веский повод, чтобы самому оказаться вне любых подозрений. Пока из интересных вариантов для приглашения Всеволода Федоровича в Берлин вижу два: день рождения Адальберта и грядущую помолвку Кронпринца. И еще, неплохо было бы подгадать под спуск кого-либо из «Дойчландов», как повод для Руднева выступить перед широкой аудиторией.
Но, все-таки… Почему? Почему он выбрал меня? Разложенный пасьянс, объясняет лишь причину того, почему он рискнул открыться. Но не объясняет необходимости такой спешки с этим. На его месте я вряд ли отважился бы на подобный риск буквально при первой встрече с незнакомым человеком. Но Всеволод — кто угодно, только не увлекающийся, азартный идиот. Раз так, значит существует крайне веская причина, объясняющая его столь рискованную поспешность. В чем она? Единственное логичное объяснение, приходящее на ум: Руднев, или тот, те, кто стоят за ним, не просто рассматривают Германию в качестве своего союзника. Они еще и отчаянно желают уберечь нас, меня, наш германский флот от потери времени и качества при постройке первых линкоров нового типа. От ошибок, от неэффективных затрат.
Над тем, что такое кораблестроительная гонка «с чистого листа» мне размышлять не надо. С этим все ясно. Но, пожалуй, такая причина единственно способна объяснить и их выбор моей персоны, реально способной оценить эти подсказки и оперативно повлиять на развитие ситуации, и их сумасшедшую торопливость. Только в этом случае придется согласиться и с тем, что имеющаяся у русских информация о будущем столь же точна, как математическая формула, а не туманна или двусмысленна, как предсказания дервиша или оракула. Что пугает тем больше, поскольку пока-что вся ответственность перед страной и народом за право использования этих знаний целиком и полностью ложится на мои плечи. Но способен ли я справиться с этим?
* * *— Вот что я тебе скажу, Всеволод Федорович… Ик… Вылазь, давай. Не скромничай. Разговор к тебе у меня серьезный будет, — Петрович задумчиво рассматривал почти опустевшую бутылку «Шустова», — Гюльчата-ай… открой личико…
— А смысл? Вам ведь, молодой человек, все одно наплевать на мое мнение. Не говоря уже о тех душевных муках, которые Вы, и как личность, и как продуктец омерзительных, богопротивных опытов людей, недостойных зваться ни медиками, ни учеными, меня заставляете терпеть… И при чем тут какая-то восточная женщина?
— Угу… Да, не при чем. Так, к слову пришлось… Ну, здравствуй, дорогой. Извини, если что вдруг грубо и не по манерному будет… Но ты, вроде как, и не во хмелю вовсе?
— Заметили, наконец? Не прошло и два года-с?
— Так. Стрелки не переводи. И чтобы все точки над буковкой «И» расставить, раз уж ты у нас весь вечно трезвый и такой эмоциональный, выслушай спокойно, что я тебе сейчас скажу. А дальше — как сам решишь, так и будет.
— Я весь внимание, милостивый государь.
— Да, хватит мне выкать уже, Всеволод Федорович. Я, понятное дело, тебе неприятен, но с тобой в одной лодке по гроб жизни не по своей воле оказался. А эти… экспериментаторы хреновы, вообще считали, что ты уцелеешь не как личность, а как набор рефлексов и память, без эмоций и прочих охов-ахов. Как наработанные функции или набор данных на харде. Понимаешь, о чем это я?
— Нет. Мне для осмысления Ваши эти «функции» и «данные» недоступны. Исключительно Ваша живая мысль.
— Понятно. Хреново тебе. Сочувствую. Только поменяться местами не могу. По двум причинам. Первая, если бы и захотел, ни черта я в этой науке о переносах сознания все равно не смыслю, да и технических устройств, позволяющих это делать тут, в начале двадцатого века, нет. Как бы господин Фридлендер, который угодил в Лейкова, не обещал свою установку воссоздать в Питере, брешет он, как Троцкий. По глазкам его хитреньким все понятно.
И вторая причина. Даже если бы захотел и мог, все равно бы этого не сделал. Но не потому, что мне в твоей тушке зело понравилось. Все-таки, плюсом десяток годков, это ощутимо, согласись. Только проблема не в этом. И даже не в том, что тебе в моем мире жить всего-ничего оставалось, об этом ты уже знаешь из нашего с Василием толковища… А проблема в том, как ты отпущенное тебе время провел. Но об «успехах» этих твоих в кавычках, рассказывать не хочется. Слишком
