Вадим Сухачевский - Завещание Императора
— На чем это они тебя поймали? — спросил фон Штраубе, еще не придя в себя после такого поворота.
— Да на этом... на растлении неполнолетних. А поди угадай, полнолетняя она или нет, когда и тут, и тут — все у ней целиком полнолетнее... Показали мне по уложению: вполне, оказывается, за такие шалости каторга светит, аж до пяти годов. А хочешь на воле гулять — за это, мол, нам теперь послужи, добудь как хошь деньги у своего миллионщика... По мелочи я им тыщи две перетаскал — их сиятельство, когда выпивши, и не знали, сколько у них в кармане. Нет, все мало, еще давай. Добро бы, на что путное — так нет же, на взрывчатку для бомб да на револьверты... Но чтоб я когда руку — на их сиятельство, на Василь Глебыча!..
Скрученные за спиной руки были уже неживые.
— Развяжи, — потребовал лейтенант.
— Погодите, ваш-благородь, надо бы сперва... — Он сорвал одну из бельевых веревок и стал ею связывать бездыханную пока "товарищ Этель", приговаривая: — Вот так мы ее сперва, от греха. Бесноватая баба, ей человека порешить — что семечку щелкнуть. А мы ее вот так вот, покрепче. И ножки тоже, на провсякий случай...
— Теперь развязывай. — Фон Штраубе повернулся на бок, подставляя руки, но услышал сверху издевательский голос лакея:
— Экие вы быстрые-с! Малость потерпеть... Надобно-с уговориться сначала, а то, гляди, сами меня спеленаете еще — в благодарность-то за спасение.
— О чем? — спросил фон Штраубе. Власть этого холуя, с ухмылкой возвышавшегося над ним, казалась ему еще более унизительной, чем власть той бесноватой.
— О них самых, о денежках-с, — пропел сладенько Филикарпий. — Для вас, для благородных, оно, может, и пустяк, а для нас — жизнь. С денежками-то они меня, — он кивнул на распростертую, — нигде не достанут. Если бы они меня тогда на выходе от Василь Глебыча не перехватили, уже нынче бы, верно, к Парижу подъезжал, а там ищи-свищи раба Божия Григория. Нет же, словили, упыри! Одно оставалось: еще большее у них доверие возыметь, чтоб такой минуты, как сейчас, дождаться. Так что — моя вам признательность, ваше благородь. Когда я вас давеча, не осудите, хитро так заманил да приложил по башке — тут уж доверие ко мне стало преполнейшее, иначе бы они черта-с два оставили меня с Этелькой вдвоем, когда ларец с деньгами туточки. Все благодаря вам-с. И без нужды над вами душегубство чинить — мне никакой стати. Ей-ей, курицу зарезать не могу!
— Чего ж ты от меня тогда хочешь?
— Вот, ваше благородие! Об том и разговор! И душегубствовать неохота, и угроза мне через вас...
— Какая еще, к чертям, угроза?! Руки хотя бы развяжи — болят.
Филикарпий, однако, не торопился.
— Как же-с! Очень даже не малая угроза. Я-то второпях про синема не учел: что вы оттуда про деньги Василь Глебовича узнаете. Думал грешным делом — погорите вы в пожаре вместе с этой синемой. А коли вы теперь живы и все знаете, так запросто можете и в полицию сообщить: и вором меня выставите, и поджигателем, а то, глядишь, и убивцем, как тут недавно пытались. Меня ж за такое сразу по телеграфу с любого поезда сымут. Прощай тогда, воля, прощай, Париж! А в Париже ох как хорошо! Еще когда мы там три года назад с Василь Глебычем были, я тогда еще себе подумал...
— Ты мне лучше все-таки скажи, — оборвал фон Штраубе его излияния, — куда, в таком случае, и за каким чертом тело Василия убрал?
— Ну вот, опять вы со своими вопросами... — огорчился лакей. — Радовались бы, что покуда живой; нет, все у вас любопытствие! Сказал бы — да не могу: не моя это тайна, слово чести давал! — Почему-то снова осклабился: — И Василь Глебыч вживе ни за что не одобрили бы.
Блюдение своего слова и пиитет перед прахом покойного — все это плохо вязалось с подленьким нравом лакея, который фон Штраубе успел уже почти до дна постичь. В действительности, видимо, обстояло так, что Филикарпий был кем-то еще запуган, и не в его нынешнем положении было наживать себе лишних врагов. Тайны множились, как и предупреждал птицеподобный Джехути, и пробиваться сквозь еще одну тайну — исчезновения Бурмасовского праха — лейтенант сейчас не находил в себе сил.
— Ладно, черт с тобой, — сказал, поэтому, он. — От меня ты все же чего хочешь?
— Неужто не уразумели еще, ваше благородие? — обрадовался тот перемене разговора. — Ясное ж дело: чтобы вы насчет меня — молчок! Никому-с! Пообещаете — и дело с концом, сразу развязываю.
— И не опасаешься, что обману?
— Вы-то? — изумился лакей. — После того, как честное слово дадите? Да ни в коем разе! Уж известное дело — благородство не позволит!
— Фальшивому благородству их отжившего класса мы противопоставим подлинное благородство наших идей... — явно все еще находясь в забытьи, вдруг отчетливо, тем не менее, произнесла товарищ Этель, как невзначай тронутая шарманка, и замолкла опять.
На лице Филикарпия, как прежде, изобразилась некоторая уважительность — не к самой стриженой, а к этому ее бреду.
— Гляди ж ты! — проговорил он. — Хоть и не в памяти — а гладко-то как!.. Надо нам, ваше благородие, поторапливаться — очнется, я чую, скоро, да и вся их братия нагрянуть может в любой миг... Так что, ваше благородие, даете слово? Ей-Богу, так оно лучше, не доводите до греха.
— А если не дам? — спросил фон Штраубе.
— Да вы погодите, господин лейтенант, я ж не за так прошу. Знаю, что вы не богач, а там, в ларчике, если считать вместе с ценными бумагами, то, почитай, на восемьсот тысяч. Я вам даже тыщ сто готов отдать — плохо ли? Так оно по справедливости, ваше благородие, видит Бог. Что с того, что их сиятельство все вам завещали? А кто сохранил? Вас бы они с ларьцом, — он ткнул дулом револьвера на стриженую, — ни в какую живым бы не выпустили с пожара, народ, сами изволите видеть, отпетый, им одной смертью больше, одной меньше — без всякой разницы...
— ...и смерть старого мира озарит своим сиянием... — неожиданно снова пробормотала "товарищ".
— Во-во, слыхали? — согласно кивнул Филикарпий. — А я денежки-то эти и вынес из огня, и сберег. Да и вашу жизнь, коли помните, только что сберег заодно, — чего-нибудь, наверно, стоит? Чай, покойнику деньги без надобности... Я еще почему: чтобы Машенька, Нофретка то есть, без вас не осиротела. Я же к ней, было дело, со всей любовью, жениться даже хотел. Не беда что глухонемая — перечить не будет и вопросов глупых задавать. Зато хороша-то как, хороша!.. Она сама не пожелала, ей всё прынцев подавай; что ж, мы не из гордых. А с вами она, я гляжу, — вполне... Это я так, ваше благородь, без укора. Сейчас думаю — оно и к лучшему, поди: с ней мы быстро бы все денежки прокушали, сама-то им цену не знает, привыкла, в содержантках, чужими сорить; и с порошочком ее хлопот не оберешься, разве, может, вы сладите... А сто тыщ тоже деньги немалые, еще и какие неплохие денежки, если, конечно, с разумом подойти. Дележка справедливая — Господь свидетель... — Смотрел на него даже просительно.
В этот миг стриженая вдруг вскинулась, как на пружинке, и, распахнув глаза, но никого, явно, не видя, отчеканила куда-то в пустоту:
— ...сатрапам власти, делящим награбленное у народа, не уйти от заслуженного...
Филикарпий лишь громко кашлянул в кулак, и товарищ Этель, явно страдавшая неким странным, революционным сомнамбулизмом, так же стремительно улеглась и закрыла глаза, вполне бездыханная.
— С ней бывает... — сказал Филикарпий. — Надо было покрепче ее сковородкой приложить, да жалко: и так уж головой нездоровая.
Фон Штраубе спросил:
— А не боишься, что они на тебя в полицию заявят? Если, говоришь, тогда из-за малолетних пугали, так теперь и сам Бог велел.
— Не-е, — покачал головой лакей, — только пугали. Это я уже опосля, когда их получше узнал, так сообразил. У них своя честь: чтобы с полицией, с властями — никаких дел. Брезговают. Да и какая полиция их, бесноватых, слушать станет? Сами давно в розыске по всем губерниям. Вон, год назад (слышали, небось?) полицмейстера в Харькове бонбой подорвали; для них уж, поди, и веревки давно намылены, так что насчет полиции — не-е. Что своими силами искать будут — это точно, это у них заведено. Коли найдут — пиши пропало... Только пускай найдут — с эдакими-то деньжищами. Долго искать придется. Не, ваше благородие, с этого боку все чисто, одна опаска — через вас. Так что лучше соглашайтесь, ваше благородие, не доводите до греха. С вас честное слово, с меня — денежки, сейчас прямо и отсчитаю. Жалко — а вот по своей воле отдаю. От греха, сказать можно, откупаюсь... — В глазах заиграли нехорошие огоньки: — Не томите, право же, соглашайтесь! А не то...
— Не то — что? — спросил фон Штраубе, хотя, в сущности, ему было ясно что. Он просто тянул время, пытаясь высвободить руки из уже ослабших немного пут.
На лице Филикарпия взамен лакейской улыбочки обозначилась решимость, и голос подтвердил:
— Умный же человек, могли бы уразуметь, — сказал он. — По-хорошему не захотите — можно тогда и по-плохому. Так оно, может, и правильнее. — Револьвер, было опущенный, теперь снова глядел на лейтенанта черным отверстием дула. — Придется, что ж, грех на душу взять. Не хотелось, но, видит Бог, сами же ставите... Тогда и сто тысяч при мне, и опасаться ничего не надо. С вокзала в полицию позвоню, — рассуждал он теперь сам с собой, — адресочек им, пожалуйте: известен, мол, вертеп злодеев-анархистов. Как думаете, на кого хладный ваш труп в протоколе запишут? Этельке — одним лейтенантом больше, одним меньше — все едино петля; Нофретке — сиротство, покамест кого отыщет взамен; про вас в газете напечатают — и все дела. Так оно лучше, что ли?.. Давайте-ка, не томите, ваше благородие, соглашайтесь, а то я уж и передумывать начинаю: больно, вправду, все гладко выходит, и сто тысяч как-никак на дороге-то не валяются.
