Сергей Шхиян - Время Бесов
— Ты кто такой, милый? — спросил он, не спеша отпирать ворота.
— Прохожий, — неопределенно ответили.
— С коммунии? — продолжал допрос хозяин.
— Нет, я сам по себе.
— Счас открою, — пообещал старик и начал возиться с запорами.
Наконец дверь приоткрылась, и в щель просунулось бородатое лицо.
— Чего надо? — спросил пожилой мужик, с интересом разглядывая меня.
— На постой хочу попроситься, — ответил я.
— Мы чужих не пускаем, — ответил хозяин. — Иди лучше в коммунию.
— Я не бесплатно, хорошо заплачу.
— Нам ваши бумажки без надобности, — пренебрежительно сказал он.
Я не стал его убеждать, а просто показал золотую царскую пятерку. Старик сразу подобрел и широко распахнул ворота.
— Коли так, заходи, мы хорошему человеку всегда рады.
Передний двор оказался чистым и ухоженным, как будто за воротами не было нового времени и гражданской войны. Правда, сам хозяин одет был из рук вон плохо в сплошное рванье.
— Можно у вас пожить до завтрашнего утра? — спросил я. — Чтобы с баней и нормальной едой?
— А вас сколько? — уточнил старик.
— Двое, я и жена. Давно не виделись, нужно отпраздновать встречу.
— За николаевскую пятерку?
— Да, и плачу вперед, — подтвердил я, крутя между пальцами золотой кружок.
— Хорошо, — согласился хозяин, — попарим, угостим и спать уложим. Ваше дело молодое!
— Заранее благодарю, — сказал я, передавая ему монету. — Если все будет хорошо, получишь еще столько же.
Оказалось, что материальный стимул работает даже в пору военного коммунизма. Старик довольно ухмыльнулся и поклонился мне, как при проклятом старом режиме.
— Будете довольны, барин, — сказал он на полном серьезе. Было, похоже, что никакой классовой ненависти ко мне в эту минуту крестьянин не испытывал.
— Мы подойдем через часок, — сказал я, выходя на улицу.
— Приходите, мил человек, дорогим гостям мы всегда рады, а я пока баньку истоплю, у меня банька-то знатная, почитай лучшая в селе.
Глава 7
Разомлевшие и чистые, мы лежали на пахучем сенном тюфяке в хозяйской горнице. Даша вытянула из тюфяка через прорешку травинку и задумчиво ее покусывала.
— Ты знаешь, я уже забыла, что на свете существуют такие вкусные вещи, — грустно сказала она, вспоминая домашнюю колбасу, которую мы недавно ели. — И хлеб у них пшеничный! Как они умудряются прятать продукты от реквизиций?!
— Тебя это не устраивает? Лучше было бы у крестьян все отобрать и поделить между коммунарами?
— Давай выпьем, — попросила она, обходя вопрос реквизиций. — Все это так непривычно, что у меня голова кругом идет.
Я встал, подошел к столу, плеснул в кружки самогона, и мы, чокнувшись, выпили. Самогон тоже оказался вполне терпимым, видимо, сердобольная кладовщица наделила меня напитком из собственных запасов.
— Ты осуждаешь меня, что я так быстро с тобой сошлась? — спросила Ордынцева, поворачиваясь ко мне лицом.
Она была в одной нижней рубахе с расстегнутым воротом и смотрелась очень сексуально.
— Почему я должен тебя осуждать? — вопросом на вопрос ответил я.
Конечно, меня, как и большинство мужчин, интересовало прошлое женщины, с которой я оказался в любовной связи, но ничуть не напрягал ее нынешний «скоропалительный» выбор. Ревности к ее былым романам у меня не было. В постели Ордынцева вела себя так целомудренно неопытно, что заподозрить ее в распутстве мог только полный идиот.
— Знаешь, почему-то ты мне показался совсем другим человеком, чем те люди, которых я знаю. У нас в партии бывают связи между товарищами. Но никто но относится к этому серьезно. У меня тоже было несколько таких эпизодов…
— Дашенька, давай подобные признания отложим до более подходящего случая. Что, нам больше нечем заняться?
— Как, ты хочешь еще? — удивилась она.
— Еще?! Да я и не начинал.
— Мы же в бане…
— Ну, что ты мелочишься, тем более, что первый блин всегда бывает комом.
— Но ты даже не сказал, как ко мне относишься, — грустно сказала Ордынцева.
— Вот не думал, что вас, материалистов, интересуют вопросы любви!
— По-твоему, мы не обычные люди?
Говорить о любви мне не хотелось. Я еще и сам для себя не понимал, как отношусь к Даше. Она чем-то привлекала и одновременно отталкивала. Представить, что случайная связь может затянуться надолго и перерасти во что-то большое, я не мог. К тому же, мне очень не нравилось время, в котором очутился. Мне нужно было попасть в Троицк и добраться до моего «генератора», и потерпеть зубную боль, чтобы прорваться в более цивилизованную и спокойную эпоху. Отводить в этих планах место Ордынцевой я не мог, потому и был больше, чем нужно, сдержан.
— Можно, я сниму с тебя рубашку? — спросил я.
— Но это ведь неприлично, — испуганно сказала Даша, отодвигаясь от меня.
— Почему?
— Не знаю, но быть голой в присутствии мужчины…
— Иди лучше ко мне, — позвал я и притянул ее к себе.
Даша попыталась возразить, но я не стал слушать, поймал ее губы, и она затихла. Почему-то мне сначала сделалось ее жалко, потом пришла нежность. Я ласкал ее худенькое тело, пока еще покорно безучастное.
— Нет, нет, — шептала она, — не нужно, я знаю, это нехорошо…
Я не слушал и не отвлекался на разговоры. Чем откровеннее становились ласки, тем сильнее она отгораживалась от меня, пытаясь контролировать свое поведение. Однако, справиться с собой уже не могла и даже начала робко отвечать на поцелуи.
— Нет, только не там, — умоляюще прошептала Даша. — Мне стыдно, ну, что ты со мной делаешь!
— Успокойся, все хорошо, — говорил я. — Тебе приятно?
— Да, но лучше не нужно! Ты потом сам будешь меня презирать и ненавидеть!
— Господи, какая ты глупая, лучше расслабься и не мешай.
Постепенно ласки начали прорываться сквозь броню страха и пуританского воспитания. Ордынцева перестала разговаривать, начала помогать мне и впервые плотно зажмурила глаза. Ее тело била нервная дрожь, и она тяжело, прерывисто дышала. Я измучился сам и замучил ее, но все оттягивал финал и не приступал к завершающей фазе. Наши тела покрыла испарина, и ее губы стали солеными. Вдруг она начала выгибаться в моих руках и проговорила громко, отчетливо, с каким-то надрывом:
— Ты не человек, ты демон! Возьми меня, я больше не могу!
Я прижал ее к себе, она закричала и впилась мне в губы. Мы, наконец, соединились. Я по-прежнему контролировал ситуацию и делал все, чтобы Даша получила максимальное наслаждение. Она уже изнемогала, но не теряла накала страсти. Потом, уже не в силах сдержаться, я почувствовал, что наступает самый важный момент, и мы оба разом слились в любовном экстазе. Потом долго лежали, обнявшись и не шевелясь. Наконец, превозмогая навалившуюся усталость, распались и легли рядом, едва касаясь друг друга горячими, влажными телами.
Не знаю, как это получилось, но я начал проваливаться в мучительно сладкий сон. Я еще сопротивлялся, пытался удержать глаза открытыми, но веки опустились сами собой, и реальность переплелась с быстрыми, яркими сновидениями. Мне казалось, что где-то рядом море, прямо около головы хрустит галькой прибой, и над лицом, почти задевая крыльями, летают чайки.
Когда я открыл глаза, в горнице было совсем темно, а надо мной склонялось что-то светлое. Я не сразу понял, где нахожусь и что светлое пятно — это лицо Ордынцевой.
— Извини, я нечаянно заснул, — сказал я, приподнимая голову, чтобы поцеловать ее.
Однако, она отстранилась и провела легкой ладошкой по моему лицу.
— Какой ты колючий, — прошептала она, трогая мою пролетарскую щетину. — Никогда не думала, что это может быть приятно. У меня горит все лицо.
— Как уедем отсюда, сразу побреюсь, — пообещал я. — Мне не хотелось выделяться среди коммунаров.
— Ничего, мне нравится. Ты небритым кажешься строгим и мужественным.
— Спать неудобно, щетина колется, — сказал я, трогая тыльной стороной ладони щеку. — Мне больше нравятся гладко выбритые лица.
— А мне нет, — сказала Ордынцева. — Отец всегда был выбрит до синевы.
— Твой отец правда тайный советник? — спросил я, вспомнив свое недавнее предположение.
— Нет, он был действительным статским советником. Это тоже генеральский чин.
— Чиновник?
— Нет, директор гимназии.
— А почему вы не ладили?
— Извини, но я об этом не хочу говорить.
Мы замолчали. Даша легла ко мне под бочок и нежно трогала пальцами мою грудь. Она так и не надела свою жуткую солдатскую рубаху и светилась белым телом.
Я начал гладить ее голое плечо, перебирая крепкие для девушки мышцы.
— А ты сидел в тюрьме? — неожиданно спросила она.
— Нет, пока бог миловал.
— А я сидела, два раза.
— Подолгу?
— Первый раз десять дней, второй полтора месяца.
