Инженер Петра Великого 10 - Виктор Гросов
А мы все ползли и ползли вперед, оставляя за собой широкую, уродливую борозду в снегу, пропитанном кровью.
Через двадцать минут все было кончено. От тысячного полка не осталось ничего. Поле перед нами было усеяно трупами и ранеными. Лишь несколько десятков уцелевших, бросив оружие, в ужасе скакали прочь, к спасительному лесу.
Федька заглушил двигатель. Гул, за эти двадцать минут въевшийся в подкорку, оборвался, и тишина навалилась с такой силой, что заложило уши. В триплексе расстилалось поле, залитое кровью и усеянное телами. Кое-где еще шевелились раненые, но никто не спешил им на помощь. Вражеская армия на холмах застыла, превратившись в безмолвную, парализованную ужасом толпу. Они смотрели на нас, на свою растоптанную гордость, и молчали.
— Разворачивайся, — сказал я Федьке. Голос прозвучал хрипло и чуждо.
«Аргумент» нехотя, со скрежетом, начал разворачиваться на месте, чавкая в кровавом месиве. Медленно, не спеша, с тем же безразличием, с каким он шел в атаку, наш стальной монстр двинулся обратно. Целый. Почти невредимый.
Тяжелый люк со скрежетом откинулся, и в наше темное, вонючее чрево ворвался свежий морозный воздух и яркий дневной свет. Гвардейцы выбирались наружу молча, один за другим, с серыми лицами и пустыми, обращенными внутрь себя взглядами. Тот молодой парень, которого стошнило, выбравшись, тут же согнулся пополам и снова зашелся в рвоте, но уже на чистый, белый снег. Орлов подошел, молча положил ему руку на плечо. Никто не смеялся. Это было похоже на завершение тяжелой, грязной работы, от которой хотелось отмыться.
Выбравшись последним, я оперся о теплую еще броню, глубоко вдыхая ледяной воздух. И тут земля дрогнула от топота сапог — не успел я поднять голову, как на меня налетел Петр. Спрыгнув с брони своего флагмана, он несся ко мне, растолкав гвардейцев. Его глаза горели безумным огнем.
— Смирнов! Колдун! Дьявол! — заорал он и, подлетев, сгреб меня в медвежьи объятия, подняв над землей, как пушинку. Я крякнул, ребра затрещали. — Ты видел⁈ Видел, как они бежали⁈ Как щенки! Тысяча! Против одного! Ай да голова! Ай да молодец!
Он тряс меня, хохоча во все горло. Опустив меня на землю, он продолжал держать за плечи, вглядываясь в мое лицо.
— Не было потерь? — уже тише, деловито спросил он.
— Ни одной царапины, Государь.
Он снова грохнул хохотом и, развернувшись к своей ошарашенной свите, рявкнул:
— Учитесь, бояре! Вот так надо воевать! Головой!
В этот момент на холме, где стоял гетманский штаб, что-то дрогнуло. Знаменосец медленно, словно нехотя, начал опускать главный стяг. Алое полотнище с белым орлом, гордость Речи Посполитой, поникло, коснувшись снега. Дуэль была окончена.
Мы двинулись с места через час. За это время польская армия, молча, без команд, расступилась, образовав широкий коридор. Они стояли и смотрели. Когда наша колонна проходила мимо их понурых, застывших рядов, я ехал на броне головного «Бурлака». Я хотел, чтобы они видели мое лицо.
Они смотрели на меня. Как там сказал Петр? Я буду пугалом? В их глазах не было ненависти — ненависть слишком человеческое чувство для того, что они испытывали. Кто-то отводил взгляд, кто-то смотрел с животным страхом, старый усатый шляхтич демонстративно сплюнул под колеса нашей машины. Они смотрели на необъяснимую, запредельную силу, которая только что на их глазах перечеркнула все, во что они верили: отвагу, честь, благословение небес.
Именно тогда он и родился. Шепот. Сначала тихий, передаваемый из уст в уста по их рядам. Потом он становился громче, увереннее, обрастая легендами еще до того, как мы миновали последний польский полк. Матвеев, ехавший рядом, переводил мне со странным выражением на лице.
— Они называют вас… Piotrowski Rzeźnik, — сказал он.
Я не знал польского, но одно слово понял без перевода.
— Как это? — спросил я, хотя уже догадывался.
— Петровский Мясник, — ответил Матвеев, не глядя на меня.
Прозвище прилипло мгновенно. Хлесткое и абсолютно точное.
Я инстинктивно потер руки, словно пытаясь стереть с них невидимую грязь. Этот уродливый титул, рожденный на выжженной кровью польской равнине, стал нашим самым эффективным оружием. Он будет открывать любые двери и заставлять смолкать любые возражения. Я был готов нести это бремя. Проблема была решена. Брутально, эффективно. Наша дорога на запад была открыта.
Глава 9
Дорога на запад пропахла горелой соломой. Прозвище, прилипшее ко мне под Витебском, летело впереди колонны, как стая воронья, отравляя воздух: «Piotrowski Rzeźnik». Петровский Мясник. Оно отзывалось неприятным холодком под лопатками, когда я ловил на себе взгляды немногих смельчаков, оставшихся в вымерших деревнях.
Польша ощетинилась тысячей мелких, злых заноз. Хаотичная партизанщина, бессмысленная и беспощадная. Каждый день приносил новую пакость: то ночью подожгут мост, и мы теряем полдня, пока гвардейцы, по пояс в ледяной воде, наводят переправу; то утром дорогу завалит вековыми елями, и приходится «Бурлаки» превращать в лесоповалочные машины, расчищая путь под глухое солдатское ворчание.
Зная, что открытый бой для них — самоубийство, летучие шляхетские отряды жалили исподтишка. Нападут на фуражиров, всадят пару пуль в замыкающий фургон — и тут же растворятся в лесу. Нас втягивали в войну на износ, и цель ее была проста: заставить увязнуть, затормозить, вымотать до предела перед какой-то главной подлостью, которую нам, без сомнения, готовили.
Моя «свора» работала на разрыв. Каждый вечер Ушаков раскладывал передо мной карту, испещренную новыми пометками.
— Петр Алексеевич, — его голос в тишине штабного фургона действовал почти успокаивающе. — Паны пустили слух, что мы везем чуму. Крестьяне бегут в леса, угоняют скот, травят колодцы. Логистика на грани.
Орлов же, напротив, молчал. Днями напролет он со своей кавалерией носился по лесам, выкуривая диверсантов, а по вечерам сидел у костра, молча чистил оружие. Простодушного рубаки Василия больше не было, на его месте появился безжалостный каратель.
Нартов с Федькой и вовсе переселились в передвижную мастерскую. Не рассчитанные на такой жестокий марафон, «Бурлаки» начали сыпаться. В воздухе нашего лагеря постоянно висел запах раскаленного металла и лязг молотов.
— Он ведь как живой, Петр Алексеич, — сказал мне как-то Нартов, когда
