Бренная любовь - Элизабет Хэнд
– Много Ник понимает! Куда мы едем? В Сохо?
– В Блумсбери. Держись!..
«Миникупер» свернул на улочку шириной с тротуар. Дэниел вцепился в переднюю панель, когда машина принялась петлять по проулкам и булыжным мостовым, мимо развалин заброшенного муниципального жилого дома – сквозь разбитые окна виднелись коридоры, в которых медленно сходились и расходились, словно в причудливом старинном гавоте, фигуры людей, – мимо помоек и задних дворов закусочных, где пахло пажитником и чем-то кислым. Наконец они вынырнули в кирпичный двор-колодец, заваленный строительным мусором и обнесенный со всех сторон угрюмыми домами, построенными в начале XIX века. Потоки дождевой воды струились меж груд битого кирпича и собирались в мутно-белесые лужи, подернутые химической, ядовито-зеленой пеной. Один дом стоял наособицу, в стороне от других. Одинокий пережиток чуть более поздней эпохи, он будто попал сюда случайно и совершенно растерялся – средневикторианская архитектура воспринималась как неуместное излишество в этом унылом месте, куда его, казалось, сослали доживать свой век. Когда «миник» затормозил у дверей дома, из тени под крыльцом выскочила крыса и, плюхнувшись в ядовито-зеленую лужу, поплыла.
Дэниел повернулся к Ларкин.
– Так вот где жил Феджин[18], а?
Ларкин заглушила мотор и выглянула на улицу.
– Вон там – Уоберн-стрит. Это Сарацин-Корт. А нам с тобой сюда.
Она указала на дверь одинокого дома, выкрашенную в красно-бурый цвет – цвет сырой печени. На каменной притолоке была высечена надпись: «ПЕЙНИМ-ХАУС, 1857».
– Дэниел? Не будем терять время, дождь вряд ли закончится…
Ларкин выскочила на улицу и побежала ко входу. Дэниел минутку посидел, угрюмо глядя на проливной дождь за окном, и начал выбираться из машины. Только он захлопнул дверцу, как сзади раздался истошный и пронзительный крик:
– Марианна?!
Дэниел обернулся, поджав плечи в попытке укрыться от дождя, и увидел, как с земли рядом с кучей строительного мусора неуклюже поднимается девица – лет семнадцати-восемнадцати, в джинсах-клеш и кроссовках на высокой платформе, с мокрыми обесцвеченными дредами, липнущими к черепу. Вид у нее был изможденный, лицо пылало.
– Марианна! – крикнула она.
Дэниел поглядел на Ларкин. Она не обращала на девицу никакого внимания и судорожно ковырялась ключом в замочной скважине.
– Марианна!!!
Девушка ковыляла к ним через двор. Дэниел бросился к Ларкин.
– Слушай, местечко так себе, может, пое…
– Давай, давай же, открывайся, – только пробормотала Ларкин и вдруг радостно вскрикнула: дверь распахнулась настежь.
Ларкин скользнула внутрь, Дэниел за ней. На пороге он оглянулся и увидел, что девица так и бежит в их сторону. Дверь захлопнулась; снаружи полетели нарастающие вопли, рыдания и проклятия. Дэниел быстро шагнул в прихожую.
Потолок был высокий, залитый ультрамариновым светом из потолочного окна с переливчатыми стеклами и медным, позеленевшим от времени переплетом. Зеленый мраморный пол запорошила пыль и палая листва, на оштукатуренных стенах цвели синевато-зеленые разводы плесени, в вазе на высоком дубовом столике сухие розы с лепестками цвета пергамента. На стене за табуретом висела потускневшая табличка:
Фольклорное общество Большого Лондона
Основано в октябре 1857 года
Fas est et ab hoste doceri[19]
– О! – тихо вскрикнула Ларкин и что-то подобрала с пола.
Сухой лист, подумалось Дэниелу, но тут она выпрямилась и протянула ему находку. Он сложил ладони чашей и принял ее.
Мотылек.
– Живой? – спросил он.
– Уже нет.
У него были узкие лезвиеобразные крылья тусклого зеленовато-голубоватого оттенка, покрытая алым ворсом грудка и фасетчатые зеленые глаза. Дэниел бережно потрогал мягкую как пух грудку, затем поднес палец к носу и понюхал.
– Странно. Пахнет… яблоками? – Он взглянул на Ларкин. – Откуда он здесь?
– Издалека.
Ларкин забрала мотылька, подошла к вазе и уложила его среди мертвых роз. Дэниел заметил, что таких зеленых мотыльков там уже много.
– Они залетают сюда по ошибке, а потом не могут выбраться. Жаль, я не могу им помочь, – добавила она, бросив на Дэниела скорбный взгляд.
– Да уж. Жаль беднягу. А он… они… редкие?
– О нет. Раньше их было очень много.
Она отвернулась, стянула через голову свой анорак и положила его на край высокого столика. Одета она была так же, как вчера, только шею повязала длинным черным шарфом. Она энергично потрясла головой, и ее густые черные кудри сразу приободрились – как вайи папоротника распрямляются после ливня. Дэниел снял свою кожанку и положил на пол рядом со столиком, затем еще раз осмотрел бронзовую табличку на стене.
– Любопытно, – произнес он, перетряхнув свои нехитрые, уровня алтарного служки познания в латинском языке. – «Позволительно и у врага учиться». Странноватый девиз для миролюбивых исследователей фольклора, не находишь?
Ларкин пожала плечами.
– Тогда люди верили, что существует единая система для понимания всего – только не могли договориться, какая именно. Исследователи этого общества искали ее в фольклоре.
– В сказках?
– Нет. Скорее, в памяти народов. Они придерживались весьма научных методов, эдакий дарвинистский подход – найти общий источник, первооснову разных историй.
– Что ж, я занимаюсь тем же.
– Да. – На промытом дождем свету ее кожа отливала серебром, как цветок наперстянки, а зеленые глаза лучились. – Поэтому я тебя и пригласила. Все хранится наверху, идем, только береги голову.
Она повернулась, поманила его за собой в коридор и там сразу пригнулась, нырнув в невысокий дверной проем, за которым обнаружилась узкая лестница наверх.
– Так вот ты кто? – спросил Дэниел. – Ученая? Занимаешься фольклористикой?
– Нет.
Она толкнула дверь и вошла в небольшую темную комнату, обшитую деревянными панелями; единственное круглое окошко выходило во двор. Из мебели здесь был только невысокий деревянный шкаф для хранения географических карт.
– Я же тебе говорила, Дэниел: я ничем не занимаюсь.
Она бросила на него странный пытливый взгляд – словно подглядывала за ним исподтишка из-за шторы, – затем встала на колени к шкафу и потянула на себя нижний ящик.
– Черт, вечно он застревает.
Дождь хлестал в окно. Воздух в комнате был стылый и затхлый, в нем стоял дух книжной пыли, хотя никаких книг в комнате не было – только этот деревянный шкаф. Дэниел молча наблюдал, как Ларкин силится открыть ящик; он с трудом поборол желание приблизиться к ней, опуститься на колени и ощутить пальцами прохладу металлических ручек, под коленями – пыльный пол, а рядом – эту женщину.
– Ох, ну давай, пожалуйста, прошу… – бормотала она.
Дэниел ощутил дрожь нетерпения, однако вызвала ее вовсе не мысль об эскизах. Это было мечтательное, радостное предвкушение сродни испытанному во время школьного спектакля в старших классах, когда он вдруг шагнул на сцену и
