Сергей Лапшин - Победить смертью храбрых. Мы не рабы!
Рассказывай – не рассказывай, а от слухов никуда не денешься. Как и от документов, скрупулезно заполненного личного дела, что следует за тобой, куда бы ты ни перевелся. В таком случае твое молчание будет лишь служить подтверждением вины. Какой? Это уж додумают люди.
И за Илюхиным тянулся хвост сплетен, недомолвок, туманных намеков. Никто не мог сказать что-то определенное, в чем-то укорить его, однако, как это бывает часто, обвинение, сплетенное из общего мнения, оказалось гораздо серьезнее, нежели документальные свидетельства. Ни Свиридов, ни остальные бойцы не видели личного дела Илюхина, однако были абсолютно уверены, что идти на сделку с красными ему незачем. Между тем, следуя своим личным причинам, Илюхин присоединился к заговору в батальоне и принял в нем достаточно активное участие. Ну а затем… затем он честно и достойно проявил себя в провалившейся затее разведки.
Упрямая вещь – память. Почему то, что следует забыть, стереть, вывернуть из себя, будто последствия вчерашней попойки, не поддается приказам разума? Картины, что должны уйти в небытие, становятся столь реальными, что замещают изображение на сетчатке твоих глаз.
Пятеро мужчин стоят на коленях на краю неглубокой, только что отрытой ямы. Отрытой ими самими. Стоят без обуви, в нательном белье. Обмундирование, ремни, ботинки заботливо сложены в стороне.
Одного из них трясет крупной, сильной дрожью. Другой стоит, словно окаменев и боясь пошевелиться. Белые майки пропитались нервным вонючим потом и липнут к телам. Вспотевшие волосы на затылках и висках.
Сколько раз так уже бывало? Услужливая память подсказывает – двенадцать. Двенадцать раз. Безжалостно наслаивает картины, словно на резаных кадрах кинопленки – вот мужчины, раздетые, вот – женщины в исподнем, вот – дети. Прошлое остается в нас. Навсегда.
Илюхин прошелся вдоль ряда пленных. Вынул из кармана портсигар, раскрыл его, вытаскивая сигарету. Щелкнул зажигалкой, закурил. Глубоко затянулся.
Жилов, стоящий рядом и напряжено сжимающий в руках автомат, вытер лоб о плечо. Лето, жара. Нервы. Кинул взгляд на руки Илюхина и завистливо дернул верхней губой. Пальцы напарника не дрожали. Ни капли. Илюхин глубоко затягивался и смотрел на стоявших на коленях пленных. Лицо его внушало страх. Лучше бы оно было маской. Жилову очень бы хотелось, чтобы истинные свои чувства боец РОА скрывал под шторами безразличия. Потому что с таким лицом убивать людей нельзя.
Двенадцать. Точно. Илюхин мог вспомнить все случаи наперечет и даже назвать места. Эта его память, возможно, когда-то могла бы быть полезна. Война обязательно кончится, и могилы, оставшиеся безымянными, станут незаживающими ранами на теле страны. Илюхин мог бы подсказать, прояснить судьбу хотя бы некоторых. Практически все операции, в которых участвовал, он помнил досконально. Однако судьба распорядилась иначе. Вполне вероятно, что и его тела никто и никогда не найдет в той чертовой редкой дубраве.
Он добил сигарету до конца в несколько затяжек. Бросил окурок и тщательно затоптал его ногой. Поднял пистолет и выстрелил, практически воткнув дуло в затылок стоящему крайним справа.
Звонко ударил выстрел. Из ствола вырвался короткий плеск пламени, и человек, дернувшись, повалился лицом в яму.
Шаг в сторону, и еще один выстрел. Один за другим. Тела, будто кули, падают в яму. Никакого сопротивления, никакой мольбы – испуганное и планомерное ожидание смерти. Перемещаясь, переводя прицел на очередной затылок, Илюхин задавал себе один и тот же вопрос. Опостылевший. Осточертевший. Ненужный.
Не в себя ли я стреляю? Не я ли, вот так же безропотно, не желая умереть голодной смертью, сойти с ума за колючкой, пошел в «хиви»[9]? И теперь эти выстрелы, давным-давно приобретшие очередность, не попытка ли это застрелить себя? Того самого, не выдержавшего голода?
Почему они все боятся? Почему не встать, не развернуться, не напасть, в конце концов? Попытаться завладеть пистолетом, и к черту мысли о том, что рядом стоит второй, страхует от как раз-таки подобного случая. Пусть так, пусть ты прошит очередью в грудь, но сравнимо ли это со скотским выстрелом в затылок?
Сравнимо. Никакой разницы. Это Илюхин мог заявить со всей ответственностью. Бывало такое – бросались, обезоружить пытались, лозунги кричали, а кончалось это одинаково. Мертвое тело в яме. Мертвый герой неотличим от мертвого труса.
Дойдя до последнего, Илюхин развернулся и дважды выстрелил в Жилова. Вытащив из кобуры запасной магазин и хладнокровно его меняя, пнул сапогом пленного:
– Вставай, одевайся. Очень быстро. Мы уходим с тобой.
Нельсон
Удар сержанту под дых сошел мне с рук. Мало того, он еще и позитивную роль сыграл – тяготившая меня тренировка была тут же закончена. Продышавшись, Клыков не решился продолжать, а лишь похлопал меня покровительственно по плечу. Однако отыгрался он очень быстро. Буквально через несколько минут мы с сержантом вернулись к дому, который бойцы выбрали себе под базу, и, велев мне ждать у крыльца, он скрылся в особняке. Приняв независимый вид, я аккуратно озирался по сторонам и размышлял.
Меняющиеся словно в калейдоскопе события не давали возможности сформулировать четкое и логически выверенное отношение к происходящему. Достаточно продолжительное время от меня совершенно ничего не зависело. Все происходило помимо моей воли, я был подобен листу, влекомому порывами ветра. Изначально мы с Боном стали добычей немцев, затем затесались в ряды казаков и вновь попались к фашистам. Не по своей воле, это понятно. Тем не менее лично я за последнее время мог назвать лишь один поступок, который я совершил сознательно и который привел к действительно резкому изменению ситуации. В мою пользу. Речь идет, разумеется, о моем эпическом бое с немецким офицером.
Всю свою сознательную жизнь я предпочитал играть ведущую роль. Быть действительно властелином своей судьбы, не оглядываясь на других, идти собственным путем. Я старался анализировать происходящее, принимать обоснованные и разумные решения.
Хотите смейтесь, хотите нет, но у меня и жизнь вся была распланирована. Я знал, когда и что произойдет, был максимально готов к неожиданным коллизиям и поворотам. Меня было не застать врасплох.
И все, черт побери, шло довольно неплохо, пока я не решился развернуться и заступиться за Бона.
И вот ведь какая штука… здесь, в этом мире, моей логике, отрешенности, взвешенности и холодности уже не было места. Действительность касалась меня не абстрактно – с экрана телевизора или монитора бука, – а физически – кулаками, прикладами и словами, которые раньше бы не тронули меня.
Здесь не было времени для раздумий. Мне приходилось действовать инстинктивно, поддаваясь мгновенному импульсу.
Всегда считал, что человек от животного отличается именно наличием разума. И гордился этим, зачастую отказывая в высоком звании «хомо сапиенс» очень и очень многим двуногим, удовлетворяющим свои сиюминутные потребности и не заботящимся о будущем.
И вдруг оказалось, что шанс на спасение мне дала именно моя ненависть. Инстинкт. Неконтролируемая, затапливающая злость, которую я и не пытался ограничивать. Я не махаться собирался с немцем, не разбираться и не вымаливать прощение. В ту секунду, когда я предлагал ему поединок, решение убить твердо созрело в моей голове.
Сейчас, оказавшись в кругу непонимающих и настороженно относящихся ко мне людей, наверное, следовало бы почаще держать язык за зубами. Минимум информации о себе, максимум полезности для окружающих. Стать незаменимым, войти в доверие, а уж затем, исподволь, постепенно, рассказать о своем мире. Или вовсе – соврать. Неужели это было бы сложно для меня?
Я поступал неправильно. Не так, как в действительности следовало делать. Умом я понимал свою ошибку. Но доказать сердцу порочность этих действий не мог.
Входная дверь распахнулась и пребольно ударила меня по руке. Возмущенно ойкнув, я услышал ответный возглас примерно такого же содержания.
– Прости! Сильно? – спросила меня девочка, испуганно застывшая на пороге. В руках у нее была огромная охапка белья. Так что открывала она дверь, судя по всему, плечом или ногой.
– Нет, что вы! – тут же откликнулся я, морщась и потирая ушибленную руку. При этом во все глаза смотрел на девчонку, силясь понять, откуда она взялась. Насколько я помнил, в доме, где расположились все бойцы, женского пола не было.
– Настя. – Обозначив имя девушки, Клыков обошел ее, перевел взгляд на меня и скомандовал: – Боец, пойдем. Посмотрим, как с остальным обстоят дела.
С чем именно «остальным», было понятно и без слов. В правой руке сержант нес винтовку, а в левой у него был целый ворох всяких военных принадлежностей. Бросив короткий взгляд на девушку, я послушно направился следом за Клыковым. Тут ничего не поделаешь. Саботировать приказы того, кто назначен для меня главным, было бы не очень умно с моей стороны. Да и не научит сержант чему-то плохому. Владение оружием в этом мире, как я думаю, являлось одним из качеств, определяющих человека. Впрочем, я все равно не мог отделаться от мысли, что моя победа в тренировочном поединке грозила оказаться для меня пирровой.
