Александр Михайловский - Мы наш, мы лучший мир построим

   - ...и сам раком станешь, - ляпнул я. Но, как ни странно, Ленину понравилось мое, немного вульгарное продолжение известной народной пословицы. Он заразительно засмеялся, и по-дружески похлопал меня по плечу.

   - Именно так, товарищ Тамбовцев, именно так, - сказал он отсмеявшись. - Но мы не доставим им этого удовольствия. Надо будет четко и ясно всем сказать - мы пришли к власти всерьез и надолго!

   Заседание ВЦИК началось резким демаршем представителя меньшевиков Феликса Дана. Круглолицый, в пенсне и с усами, чем-то похожий на Леонида Якубовича, этот деятель социал-демократии с ходу набросился на лидеров большевиков, обвиняя их "в предательстве идеалов марксизма" и в "узурпации власти".

   Ленин довольно спокойно выслушал пламенную речь Дана, попутно делая какие-то пометки в своем блокноте. Потом с таким же спокойствие Ильич выслушал выступление одного из лидеров эсеров Абрама Гоца. Суть его обвинений ненамного отличался от того, что уже сказал Дан.

   Потом в поддержку Дана и Гоца выступили, как я уже предупреждал Ленина, Зиновьев и Каменев. Те, правда, своих товарищей по партии ни в чем таком не обвиняли, а больше взывали к солидарности "всех тех, кто когда-то плечом к плечу боролся с кровавым самодержавием". Словом, перепев призывов мультяшного кота Леопольда: "Ребята, давайте жить дружно!"

   Ленин слушал выступление Зиновьева и Каменева внешне спокойно. Лишь я, сидевший неподалеку от него, видел, как у него ходили желваки на щеках, и раздувались ноздри. После того, как Каменев закончил свою арию, Ленин презрительно процедил сквозь зубы: "Проститутка..."

   А потом он попросил слова и вышел на трибуну. И вот тут я понял, почему Ильич был единодушно признанным лидером партии. В отличие от Сталина, который был больше практиком и созидателем, Ленин был политиком, рожденным для публичных баталий со своими оппонентами. Это была его стихия.

   Не берусь описать словами, каким Ленин был на трибуне, а использую для этого слова его оппонента Льва Троцкого, который сам, кстати, был прекрасным оратором. Вот, что писал об Ильиче "Демон русской революции":

   "Первые фразы его обычно общи, тон нащупывающий, вся фигура как бы не нашла еще своего равновесия, жест не оформлен, взгляд ушел в себя, в лице скорее угрюмость и как бы даже досада - мысль ищет подхода к аудитории. Этот внутренний период длится то больше, то меньше - смотря по аудитории, по теме, по настроению оратора.

   Но вот он попал в зарубку. Тема начинает вырисовываться. Оратор наклоняет верхнюю часть туловища вперед, заложив большие пальцы рук за вырезы жилета. И от этого двойного движения сразу выступают вперед голова и руки. Голова сама по себе не кажется большой на этом невысоком, но крепком, ладно сколоченном, ритмическом теле. Но огромными кажутся на голове лоб и голые выпуклины черепа. Руки очень подвижны, однако без суетливости или нервозности. Кисть широкая, короткопалая, "плебейская", крепкая. В ней, в этой кисти, есть те же черты надежности и мужественного добродушия, что и во всей фигуре. Чтоб дать разглядеть это, нужно, однако, оратору осветиться изнутри, разгадав хитрость противника или самому с успехом заманив его в ловушку. Тогда из-под могучего лобно-черепного навеса выступают ленинские глаза.

   Даже безразличный слушатель, поймав впервые этот взор, настораживался и ждал, что будет дальше. Угловатые скулы освещались и смягчались в такие моменты крепко умной снисходительностью, за которой чувствовалось большое знание людей, отношений, обстановки - до самой что ни на есть глубокой подоплеки. Нижняя часть лица с рыжевато-сероватой растительностью как бы оставалась в тени. Голос смягчался, получал большую гибкость и - моментами - лукавую вкрадчивость.

   Но вот оратор приводит предполагаемое возражение от лица противника или злобную цитату из статьи врага. Прежде чем он успел разобрать враждебную мысль, он дает вам понять, что возражение неосновательно, поверхностно или фальшиво. Он высвобождает пальцы из жилетных вырезов, откидывает корпус слегка назад, отступает мелкими шагами, как бы для того, чтобы освободить себе место для разгона, и то иронически, то с видом отчаяния - пожимает крутыми плечами и разводит руками, выразительно отставив большие пальцы. Осуждение противника, осмеяние или опозорение его - смотря по противнику и по случаю - всегда предшествует у него опровержению.

   Слушатель как бы предуведомляется заранее, какого рода доказательство ему надо ждать и на какой тон настроить свою мысль. После этого открывается логическое наступление. Левая рука либо снова попадает за жилетный вырез, либо - чаще - в карман брюк. Правая следует логике мысли и отмечает ее ритм. В нужные моменты левая тоже приходит ей на помощь. Оратор устремляется к аудитории, доходит до края эстрады, склоняется вперед и округлыми движениями рук работает над собственным словесным материалом. Это значит, что дело дошло до центральной мысли, до главнейшего пункта всей речи.

   Если в аудитории есть противники, навстречу оратору поднимаются время от времени критические или враждебные восклицания. В десяти случаев из десяти они остаются без ответа. Оратор скажет то, что ему нужно, для кого нужно и так, как он считает нужным. Отклоняться в сторону для случайных возражений он не любил. Беглая находчивость не свойственна его сосредоточенности. Только голос его, после враждебных восклицаний, становится жестче, речь компактнее и напористее, мысль острее, жесты резче. Он подхватывает враждебный возглас с места только в том случае, если это отвечает общему ходу его мысли и может помочь ему скорее добраться до нужного вывода. Тут его ответы могут быть совершенно неожиданными - своей убийственной простотой. Он начисто обнажает ситуацию там, где, согласно ожиданиям, он должен был бы маскировать ее.

   Когда оратор бьет не по врагу, а по своим, то это чувствуется и в жесте, и в тоне. Самая неистовая атака сохраняет в таком случае характер "урезонивания". Иногда голос оратора срывается на высокой ноте: это когда он стремительно обличает кого-нибудь из своих, устыжает, доказывает, что оппонент ровнешенько ничего в вопросе не смыслит и в обоснование своих возражений ничего, ну так-таки ничегошеньки не привел. Вот на этих "ровнешеньки" и "ничегошеньки" голос иногда доходит до фальцета и срыва, и от этого сердитейшая тирада принимает неожиданно оттенок добродушия.

   Оратор продумал заранее свою мысль до конца, до последнего практического вывода, - мысль, но не изложение, не форму, за исключением разве наиболее сжатых, метких, сочных выражений и словечек, которые входят затем в политическую жизнь партии и страны звонкой монетой обращения".

   Прошу простить за длинную цитату, но лучше Лейбы Бронштейна я все равно бы не сказал. Одним словом, к концу своей речи Ленин превратил своих оппонентов в "воробьиный корм". То есть, в навоз, который в эти октябрьские дни густо покрывал булыжник и торцы питерских мостовых.

   А вывод, который должны были сделать те, кто требовал для себя места в правительстве, был следующий: "Ваше место у параши!". То есть, можете считать себя кем угодно, но работать в аппарате Совнаркома и советских учреждениях вам разрешат лишь как беспартийным чиновникам. Любые поползновения на политическую деятельность, для находящихся на советской службе, закончатся их изгнанием с этой самой службы.

   В общем, на сегодняшнем заседании ВЦИК Ленин вбил последний гвоздь в крышку гроба идеи об "однородном социалистическом правительстве", и окончательно похоронил это идею под траурный марш Шопена. А по окончанию заседания Ильич задумчиво-плотоядно посмотрел на потных и бледных Зиновьева с Каменевым. Увидев этот взгляд удава, гипнотизирующего свои жертвы, я понял, что этим деятелям недолго осталось быть в числе руководства партии большевиков...

   Прошло уже несколько дней с момента назначения меня наркомом. Бывшее министерство торговли и промышленности мне было хорошо знакомо. Ранее я не раз посещал его еще в бытность мою представителем фирмы "Симменс и Шукерт" в России. Многие служащие министерства хорошо меня знали, поэтому и мое вселение в кабинет его главы прошло относительно спокойно.

   Сегодня, вскоре после моего прихода на службу, ко мне вдруг явился весьма странный визитер. Впрочем, расскажу все по порядку.

   Около половины одиннадцатого, ко мне в кабинет зашел секретарь, и доложил, что в моей приемной находится прибывший из Стокгольма господин Магнус Свенсон, который хотел бы со мной переговорить по личному делу. Эта фамилия мне была хорошо знакома. Со Свенсоном, который был в Швеции одним из служащих тамошнего филиала фирмы "Симменс", мне приходилось не раз встречаться по работе. К тому же сейчас в Стокгольме находились моя супруга, Любовь Васильевна, и три наших дочери. Вполне возможно, что Свенсон привес с оказией от них записку. Поэтому я попросил секретаря пригласить Магнуса Свенсона в мой кабинет.