Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
— Владыка, — осторожно начал я, подбирая слова. — Камень древний, с тяжелой судьбой. Проводилась ли геммологическая… то есть, тщательная оценка его нынешнего состояния? Нет ли скрытых трещин или внутренних напряжений? Старые самоцветы капризны, могут не пережить оправу.
Митрополит нахмурился, морщины на его лбу пролегли глубже.
— Камень покоился в казне полвека. Он цел и невредим. Твоя задача — не рассуждать и искать изъяны, а работать во славу Божию. Примешь его завтра, строго по описи. И помни: ты отвечаешь за него головой.
Я мог бы сказать много чего. Но это не тот случай, когда стоило грубить. Промолчу, мне не жалко. Я поклонился.
Когда я покинул кабинет, Иван бесшумно отлепился от стены и зашагал следом. Его тяжелая поступь отдавалась под сводами Синода, заставляя пробегающих мимо монахов испуганно вжиматься в ниши.
Вечером, узнав о заказе, Толстой одобрительно хмыкнул, разливая бордо.
— Ну, Гриша, ты даешь. Церковный подряд, да еще такой камень… Это высшая лига. Теперь ты точно под Богом ходишь, а заодно и под Синодом. Сам Аракчеев зубы сломает, если вздумает тебя кусать.
Он поднял бокал, в котором играло пламя свечи.
— За твой триумф. Ты это заслужил.
Я пригубил вино, но вкус его показался кислым. Тревога не уходила, наоборот — она нарастала, как давление в паровом котле. Завтра приемка. И все мои профессиональные рецепторы вопили, что с этим «заказом» дело нечисто.
Укладываясь спать, я долго ворочался. Тяжелое предчувствие беды — то самое, которое я научился безошибочно распознавать еще в прошлой жизни, — уже скреблось в дверь моей уютной спальни.
Рабочий ритм «Саламандры» сегодня сбился из-за властного, требовательного грохота в парадную дверь. Во двор, панически распугивая местных голубей, по-хозяйски вкатилась карета. Черный лак, агрессивная позолота, четверка лоснящихся лошадей — экипаж всем своим видом транслировал послание о власти, для которой ожидание является личным оскорблением.
Едва я вышел на крыльцо, Иван занял стратегическую позицию у косяка, мгновенно превратившись в монументальный заслон. Вид скрещенных на груди рук-кувалд подействовал на кучера отрезвляюще: занесенный было для удара кнут, предназначавшийся замешкавшемуся Прошке, медленно опустился.
Из недр кареты, кряхтя, выбрались двое. Первым на брусчатку ступил протоиерей — фигура масштабная, облаченная в рясу из сукна высшего качества, с ухоженной бородой и лицом человека, привыкшего повелевать судьбами паствы. В кильватере за ним семенил казначей Лавры — суетливый, дерганый субъект с бегающими глазками, прижимающий к животу ларец так, словно внутри покоился палец Иоанна Крестителя.
— Мир дому сему, — пророкотал протоиерей, вплывая в приемную с грацией ледокола. Тон его недвусмысленно намекал, что само его присутствие освящает эти стены. — Мы с поручением от Владыки. Принимайте, мастер.
Казначей водрузил ношу на стол, поспешно вытирая вспотевшие ладони о ткань рясы.
— Опись, документ о приемке, — затараторил он, выкладывая бумаги веером. — Подпишите здесь и здесь. И, ради Христа, побыстрее, нас ожидают в Консистории.
Игнорируя суету, я взял авторучку и задумчиво повертел ее в пальцах.
— Спешка, отец, не уместна. Открывайте.
Маленький человечек дернулся, словно от удара.
— К чему эти церемонии? Там стоят сургучные печати Казначейства. Камень прошел проверку. Неужто у вас, милейший, нет доверия к официальным экспертам?
— В моем ремесле доверие — непозволительная роскошь. Я верю лишь своим глазам и инструментам. Открывайте.
Протоиерей, нахмурившись, величественно кивнул, казначей щелкнул замком.
Крышка поднялась, явив миру сапфир. На белом атласе камень смотрелся королем: темный, насыщенный индиго, старинная огранка, создающая иллюзию бездонной глубины.
Вооружившись пинцетом и асферической лупой, я подвинул камень так, чтобы лучи солнца попали прямо в сердцевину. Первичный визуальный скан выдал отличный результат: глубокий цвет, бархатистый блеск, достойный королевской сокровищницы. Однако стоило изменить угол атаки луча и заглянуть чуть глубже, как восторг сменился настороженностью.
Внутри кристалла происходила оптическая аномалия. Световой поток, легко пронзивший верхнюю грань, на определенной глубине «споткнулся», изменив коэффициент преломления. Я сфокусировался на рундисте — пояске камня. Едва заметная, тоньше человеческого волоса, линия опоясывала сапфир по периметру.
Многократное увеличение безжалостно обнажило подноготную «святыни». Передо мной лежал не монолит, а классический ювелирный «сэндвич», именуемый дуплетом. Верхний слой — тончайшая пластина благородного сапфира, служащая витриной, а под ней — дешевая подложка из стекла или низкосортного светлого корунда. Между этими слоями, предательски желтея, пролегал клеевой шов. Именно там, в деградировавшем от времени связующем составе, таилась смерть изделия: микроскопические пузырьки воздуха и сетка усталостных трещин. Клей, высохший за века, держал две половины камня на честном слове. Любое термическое воздействие при пайке оправы, вибрация при закрепке или даже резкий перепад температур в помещении — и сапфир распадется на два бесполезных куска.
Выпрямившись, я отложил лупу и перевел взгляд на казначея.
Тот старательно избегал зрительного контакта, изучая пейзаж за. На виске у него пульсировала синяя жилка. Он знал. Я уверен. Этот маленький человек прекрасно знал, что привез мне мертвеца, надеясь спихнуть его на мои руки до того, как начнется необратимый распад.
— Закрывайте, — тихо произнес я.
— Подписываете? — казначей сунул мне документы.
— Нет. Я отказываюсь.
Протоиерей медленно повернул голову в мою сторону.
— Что вы изволили сказать?
— Я сказал, что не возьму этот камень в работу. Он имеет критический, неустранимый дефект.
— Дефект⁈ — голос казначея сорвался на визг. — Да как вы смеете! Это священная реликвия! Ей пятьсот лет!
— Именно, — парировал я, сохраняя ледяное спокойствие. — Пятьсот лет. За это время органика деградировала. Это дуплет, отче. Склейка. Конструкция держится исключительно на инерции. Коснись я его инструментом — и он рассыплется.
Лицо протоиерея налилось кровью, приобретая багровый оттенок. Его воля, привыкшая ломать хребты несогласным, внезапно наткнулась на стену.
— Вы обвиняете Церковь в подлоге? — прогрохотал он, понизив голос до угрожающего баса. — Вы отдаете себе отчет в своих словах? Это личный заказ Владыки. Дар Помазаннику Божьему. Ваш отказ будет расценен как бунт.
— Мой отказ — это акт профессиональной честности и инстинкт самосохранения, — отрезал я. — Я не самоубийца, чтобы брать на себя ответственность за то, что уже сломано до меня.
— Ничего там не сломано! — казначей окончательно утратил самообладание. — Эксперты смотрели! Сам Дюваль смотрел! Все подтвердили — чистейшей воды камень! Вы просто цену набиваете! Или… или у вас кишка тонка работать с такими вещами? Испугались?
Попытка взять «на слабо» была примитивной.
— Если
