Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
Вскочив, он принялся мерить шагами кабинет, задевая стулья.
— Я поднял пистолет. Взял его лоб на мушку. Видел бы ты, как он изменился в лице… Побелел, как полотно, но с места — ни на дюйм. Ждал. Верил, что я выстрелю. И я хотел, видит Бог, как я хотел нажать! Указательный палец сам собой дергался, с крючком играл.
— Однако выстрела не последовало… Так?
— Не последовало, — он разозлился. — Твои проклятые слова в голове всплыли. Про честь. Про то, что стрелять в безоружного, который уже разрядил пистолет в воздух — это удел трусов… Тьфу. Опустил ствол и вогнал пулю в сугроб. У самых его лакированных штиблет. Грязью и снегом его обдало знатно. Хоть какое-то моральное удовлетворение.
Толстой замер у окна, глядя на серый петербургский пейзаж.
— Я крикнул ему: «Я удовлетворен. Но в следующий раз, сударь, цельтесь ниже. Шапка денег стоит».
— Реакция?
— Поклонился. Без слов. И направился к карете. Мы даже руки друг другу не подали. Разошлись.
Граф резко развернулся ко мне. В его взгляде злость мешалась с чудовищной усталостью человека, перегоревшего изнутри.
— Ты меня спеленал, мастер. Ты из честного поединка балаган устроил. Но… ладно. Жив он, и черт с ним. Я бы его убил. Точно убил бы. Либо гнил бы в Алексеевском равелине до скончания века.
Он безнадежно махнул рукой.
— Пусть катится в свой Париж. Пусть шаркает ножкой по паркетам. Но если я еще раз услышу от него хоть слово…
— Не услышишь, — уверенно произнес я, откинувшись на спинку и прикрыв глаза. — Он урок усвоил. И ты, полагаю, тоже.
— Урок… — проворчал Толстой, кривясь, как от зубной боли. — Урок в том, что с вами, штатскими умниками, каши не сваришь. Вы все так запутаете, сплетете такую сеть, что и пострелять честно дворянину нельзя.
Он снова подошел к столу, плеснул воды, но пить не стал.
— Ладно. Дело сделано. Все целы, ты — миротворец, Сперанский будет в восторге. Пойду я. Напьюсь до положения риз. Имею полное моральное право. Ваня за меня побудет.
Он двинулся к выходу, тяжело ступая, но у самого порога задержался, не оборачиваясь.
— Гриша.
— Слушаю.
— Ты прав был. Стрелять в того, кто опустил оружие — это паскудство. Даже если напротив стоит такой франт, как Чернышёв.
Слова благодарности застряли у него в горле, но они и не требовались. Все понятно по интонации.
— Отоспись Федор Иванович. Завтра будет новый день.
Дверь за ним закрылась. Оставшись в одиночестве, я втянул носом воздух. В кабинете отчетливо пахло въедливой гарью сгоревшего пороха, но дышать мне стало определенно легче. Моя тонкая ювелирная работа с человеческими судьбами на этот раз удалась, и ни одна лишняя деталь не выпала из механизма истории. Думаю, я еще не раз повидаюсь с Чернышевым.
Когда «дуэльная лихорадка» спала, жизнь в «Саламандре» вошла в колею, напоминающую след от тяжелого осадного орудия. Титул Поставщика Двора работал лучше современной маркетинговой стратегии: бренд раскрутился. Городовые, едва завидев мой экипаж, ломали шапки, а чиновники в приказах, раньше смотревшие сквозь меня как через мутное стекло, теперь уважительно кивали. Клиентура повалила валом — купчихи, жаждущие заполучить безделушку «как у матушки-императрицы», несли ассигнации пачками, обеспечивая мне стабильный положительный баланс и отсутствие кассовых разрывов.
Однако главным маркером изменившегося статуса стала не выручка, а корреспонденция. Утренний визит личного курьера взбодрил лучше крепкого кофе. На плотной бумаге, источающей тонкий цветочный аромат, рукой Вдовствующей императрицы было начертано всего несколько строк, но весили они больше, чем весь золотой запас лавки:
«Рада слышать, что ваш последний „заказ“, касающийся чести двух достойных господ, выполнен столь изящно. Истинный мастер умеет и гранить камни, и сглаживать острые углы человеческих страстей. Храните этот талант, он вам пригодится».
Перечитав записку дважды, я задумчиво постучал пальцами по столешнице. Мария Федоровна знала. Ей были известны все переменные уравнения: дуэль, моя роль модератора, сделка с Толстым. Источник утечки оставался загадкой — то ли Сперанский доложил по команде, то ли у вдовствующей императрицы своя агентурная сеть, работающая эффективнее Третьего отделения, которого, впрочем, еще не создали. Этот монарший интерес вызывал смешанные чувства: льстил самолюбию и одновременно холодил разум. Я окончательно превратился в фигуру, за которой пристально наблюдают игроки высшей лиги.
Впрочем, почивать на лаврах и рефлексировать времени не было. Дверной колокольчик звякнул, впуская в мастерскую фигуру, абсолютно чуждую этому царству блеска и суеты. Монах, похожий на нахохлившегося ворона, замер у порога. Я как раз находился в зале, вел беседу с мадам Лавуазье.
— Мастер Григорий? — его бас заполнил помещение. — Вашего присутствия ожидают в Святейшем Синоде.
Неожиданно. На кой я там нужен? Вызов в Синод — это не приглашение на купеческое чаепитие с баранками. Одевшись строго, по-деловому, я прихватил трость и кивнул Ивану — молчаливую гору мышц от Толстого. Иван не задавал лишних вопросов, функционируя в режиме охранного дрона: следовал за мной тенью, и одного его вида хватало, чтобы окружающие переходили на шепот.
Здание на Сенатской пропиталось запахом ладана, въевшимся в штукатурку. Оставив Ивана у дверей, где он, скрестив ручищи на груди, мгновенно превратился в живой барельеф, я проследовал в приемную. Там, перебирая четки с методичным стуком, меня поджидал старый знакомый — архимандрит Феофилакт, дядя князя Оболенского.
— Мир вам, Григорий, — произнес он, не отрывая взгляда от костяшек. — Донеслись слухи, что племянник мой хвалится знакомством с вами на каждом перекрестке. Утверждает, будто вы теперь под крылом самого двуглавого орла.
— Стараюсь соответствовать стандартам качества, отче.
— Похвально. Тем не менее, польза бывает разная — земная и духовная. Владыка митрополит желает поручить вам дело, требующее чистоты души.
Кабинет митрополита Амвросия напоминал штаб главнокомандующего, только вместо карт на стенах висели иконы. Сам владыка, старый и очень плохо выглядевший дедок, встретил меня пронзительным взглядом, сканирующим самую суть.
— Приближается Светлая Пасха, — начал он без лишних дипломатических реверансов. — Церковь желает преподнести Государю дар, символизирующий нерушимое единство веры и престола.
По его кивку дьякон, возникший из полумрака, поднес тяжелый ларец.
— Материал для сего дара — исключительный. Он хранится в Особой кладовой Казначейства, но принадлежит истории всего православия.
Вот так. Без предисловий. Сходу в карьер.
Крышка откинулась.
Едва сдержав разочарованный вздох, я уставился на содержимое ларца. На подушке из выцветшего бархата покоился огромный сапфир, темно-синий.
— Сей камень, — голос митрополита приобрел торжественные нотки, — впитал молитвы константинопольских патриархов. Он свят. И мы вверяем его твоим рукам, мастер. Оправа требуется достойная святыни — смиренная, однако величественная.
Вместо благоговения включился профессиональный сканер. Цвет насыщенный, коммерческий, огранка
