Особое задание - Евгений Васильевич Шалашов
В помещении, куда меня привели конвоиры, уже томилось человек десять: и пожилые бородачи, и парни гимназического вида. Стоим, ждем.
Наконец дождались, что к нам вышел человек в порядком поношенной гимнастерке и с погонами прапорщика на плечах.
— Так, господа добровольцы! Раздеться до кальсон и войти в зал! И документы ваши, будьте добры, какие есть, иметь при себе.
Я вытащил из кармана мои документы на имя Аксенова Владимира. Здесь все или почти все. Удостоверение сотрудника ВЧК, разумеется, было бы перебором, а остальные… Мы в Москве подумали и решили, что липовую биографию делать не стоит, а подлинные бумажки куда надежнее фальшивых.
В зале, похожем на учебный класс, стояли две парты с откидывающимися крышками. За одной сидел пожилой дядька в гимнастерке, но без погон и в пенсне, с амбарной книгой, какими-то бумажками, за другой — полненький господинчик в белом халате, наброшенном поверх кителя. Это что, доктор? А где его стетоскоп?
Чуть сбоку на стуле притулился офицер с орденом святого Владимира на груди. Не Георгий, но Владимир с мечами — тоже неплохо, с одним просветом на погонах, но без звездочек. Один просвет, это кто? Штабс-капитан? Нет, это целый капитан, по нашему – майор!
Пожилой писарь дежурно бубнил каждому подходящему: «Фамилия, имя, полных лет, вероисповедание, образование, участвовал ли в войне, есть ли ранения», а доктор, лениво оглядывая «добровольцев», спрашивал: «На что жалуетесь?», и не слушая ответа резюмировал: «Годен».
Прапорщик тем временем бегло просматривал документы призывников — паспорта, какие-то бумажки, Записные книжки нижних чинов и передавал их по эстафете старшему по званию.
Народ жаловался на одышку, грудную жабу, недержание мочи, доктор лишь кивал и говорил неизменное: «Годен!». Не пожаловались только мальчишки, которым оказалось по девятнадцать лет.
Все, достигшие доктора, подходили к капитану, а тот прямо на собственной коленке ставил на бумажку печать и говорил:
— Завтра, ровно к пяти часам, вам следует явиться в Александро-Невские казармы. За неявку будете наказаны по всей строгости закона! Вот предписание.
Значит меня не загребут на службу Северному правительству прямо сейчас? Это радует. Есть время что-нибудь предпринять. Во-первых, доложить товарищам по ревкому. Во-вторых, продумать линию поведения. Есть вариант — перейти на нелегальное положение. Это, разумеется, плохо, но лучше, чем сидеть где-нибудь в окопах под Шенкурском или пытаться штурмовать по льду Котлас.
Не знаю почему, но мне стало смешно. Может, это нервное? Сразу же захотелось спеть.
Когда приду в военкомат,
И доложу при всех как нужно,
Что я в душе давно солдат
И пусть меня берут на службу[5].
Петь, разумеется, не стал, не тот случай, но настроение улучшилось. Вот, что песня с людьми делает!
— Аксенов Владимир, двадцати лет от роду, православного вероисповедания, четыре класса учительской семинарии, участвовал в войне с германцами с шестнадцатого по семнадцатый, ранения имеются.
Писарь сопел, записывал мои данные в амбарную книгу, потом вписывал их на особый листочек, где имелись уже готовые типографские графы, потом передал листок доктору. Я уже ждал, что меня признают годным, но доктор, подняв на меня мутноватый взор, посмотрел на левую руку, потом на грудь, приказал:
— Повернитесь.
Я выполнил приказ. Доктор опять хмыкнул, встал со своего насиженного места, подошел ко мне и принялся ощупывать мои шрамы. Между тем, в «классную» комнату вошло еще несколько человек
Сбой в системе привлек внимание капитана. Повернувшись к нам, он недовольно спросил:
— Господин Истомин, чего вы там возитесь? Руки-ноги на месте, голова цела, что там еще? Задница оторвется — пришьете.
— Вам покойник нужен, господин капитан или солдат? — ответил врач вопросом на вопрос.
Теперь и капитан поднялся со своего места и подошел ко мне.
— И что тут у вас? — спросил офицер, а потом сам же и ответил: — От штыка — уже старое, зажившее. Рука действует? А тут огнестрельное, сквозное. Скорее всего, пуля зацепила лопатку. Когда это тебя?
— Штыковое в семнадцатом, под Ригой, ваше высокоблагородие, а огнестрельное в сентябре, но это уже в восемнадцатом, у нас.
Я произнес не скороговоркой «вашсокбродь», а разделяя слова, что чрезвычайно понравилось капитану, но прапорщик брюзгливо отметил:
— У нас, Аксенов, армия народная, извольте обращаться по воинскому званию.
— Как прикажете, господин прапорщик. Я в госпитале лежал, когда новые порядки вводили, не успел привыкнуть.
Капитан тем временем листал мою Записную книжку.
— Ишь ты, георгиевская медаль у него. Молодец!
Надо было «егорьевскую» медальку показать, но она в шинели, а на кальсонах карманов нет.
— Так что скажете, Станислав Сергеевич? — обратился капитан к доктору. — Не годен к строевой?
— Теоретически, господин капитан, все может быть. Может и годен, но я бы не рисковал. С таким ранением месяц-два в госпитале лежат, а потом в команде выздоравливающих до полугода. Парню бы еще месяц, хотя бы. А так, не
