Ц 6 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

«Подъем!»

Вялый, я прошелся по перрону ломким шагом, заряжаясь бодростью от ходьбы, а в метро меня опять развезло. Сквозь мучительный полусон донесся проникновенный женский голос:

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — «Университет».

Лишь только за окнами вагона замельтешили желтые плитки путевой стены, я встал, перебарывая ленивую натуру, и обещая себе выспаться, как следует.

Покинув ротонду вестибюля, обрадовался нетронутому снегу на клумбе. Решительно набрав горсть жгучего холода, умылся, стеная и вздрагивая. Выдохнул, смаргивая тающие снежинки, и достал носовой платок. Хорошо!

Мозги продрало ледяной резью, растворяя вязкую, клейкую дрему, и я окончательно воплотился в явь. Сразу же и настроение полезло вверх. Каникулы! Уже! И аж до седьмого февраля.

Это было здорово — соскочить с беличьего колеса учебы, дать себе передышку. Да просто посидеть в тишине и покое, обдумывая житие! Одного воскресенья мало, выходной — как большая перемена между двух недель беготни.

Поправив вязаную шапочку, я заулыбался довольно, и тут, словно вторя студенческим радостям, солнышко рассупонилось, снимая с себя белые облака с сизой опушью. Москва заиграла, заблистала отражениями в живых лучах. И туманящийся шпиль МГУ, и белая «летающая тарелка» цирка, и узорная кладка кинотеатра «Прогресс» высветились ярче и четче, будто в первые дни весны.

Вдохнув полную грудь холодного воздуху, пахнущего ночной порошей, я бодро зашагал к ампирному Дому преподавателей. Прореха в тусклой зимней хмари распускалась все шире, оголяя блекло-голубое, словно вылинявшее небо, а негреющий солнечный свет зажигал мириады высверков — бликовали окна и витрины, хромированные бамперы малолитражек и выпуклые стекла автобусов. Свернув, юркнула за угол «Волга» с длинными усами антенн — наверное, кагэбэшная «дублерка» с моими прикрепленными.

Мельком меня задела странность: перекрестный поток машин на обеих магистралях редел. По проспекту Вернадского еще неслись «ГАЗоны» с хлябающими бортами, взрыкивали кургузые, заляпанные известкой «МАЗы», сыто урчали «Жигули» с «Москвичами», а по Ломоносовскому прокатился желтый коробчатый «Икарус» — и движение иссякло.

«Гигантская флюктуация!» — подумалось мне рассеянно.

У громады Дома преподавателей скромно серела телефонная будка. Набрав номер Быкова, я терпеливо выслушал три гудка, а затем холодная трубка отозвалась простуженным голосом:

— Алло?

— Григорий Алексеевич, это Гарин!

— А-а, Миша! А тут уже Арсений Ромуальдович подошел, расставил всё…

— Работает? — кисло спросил я, чувствуя прилив раздражения.

«Тогда на фига переться в такую рань?!» — возопила не выспавшаяся натура.

Будто уловив перемену в моем настроении, провод донес булькающий смех.

— Миша, не уходите, мы сейчас спустимся!

Хмуро кивнув, как будто Быков мог меня видеть, я повесил трубку. А по ту сторону застекленной двери творилось нечто пугающее.

Совершенно опустели оба проспекта, и знакомый, приевшийся рокочущий зык, складывающийся из рева сотен моторов, стих до нуля — я отчетливо слышал, как скрипит снег под ногами прохожих, как вперебой чирикают драчливые птички на голых ветвях раскидистого вяза.

Непонятная тишина напрягала, но тут слух уловил возвращение дорожного шума — слабый, дрожащий, он нарастал, звуча глухо и монотонно. Оглянувшись, я увидал в стороне университета приземистые горбатые силуэты защитного окраса — шла колонна БТР-70.

По мне мурашки галопом пробежались, а заполошные мысли раскрутили колесо ассоциаций.

«Значит, не сон?! Не сон это был!»

Надрывая движок, броневики обогнал суетливый «УАЗик», напрямую бросаясь к Дому преподавателей. Подпрыгивая на бордюрах, «козлик» газанул, разметывая колесами лежалый снег, и резко затормозил в двух шагах от меня. Хлопнув дверцами, выскочили двое плотных парней лет тридцати. Ниже пояса — джинсы и берцы, выше пояса — пилотские куртки-«шевретки». А не эти ли двое следили за мной, гоняя на «Жигулях»?

— Ностромо? — властно обронил молодчик азиатской наружности, по виду — казах или киргиз. На плече у него висел «Калашников» с откидным прикладом.

— И чё? — «закосил» я под дурачка.

Происходящее со мной напоминало глупый, затасканный боевик, и воспринималось, как кино, не морозя страхами.

— Да он это, Азам! — нетерпеливо дернулся напарник вполне средне-русской внешности.

— Едешь с нами! — решил казах.

— Ага, щаз-з!

Я совершенно не понимал, что происходит. Мозг проворачивал версию за версией, стыковал их с реалом, данным в ощущениях, но любой из вариантов бытия нес угрозу. Все мои чувства кратно обострились, сердце ритмично гоняло кровь, и, когда Азамат наставил на меня «Вальтер-П38», тело сработало на рефлексе, обходя эмоции и обгоняя мысли.

Мгновенье — и казаха со сломанными пальцами отнесло, да хорошенько приложило к радиатору «УАЗа», а холодная, не согретая еще рукоятка пистолета удобно легла в мою ладонь.

Русый подельник метнулся в сторону, скалясь от напряга. Его толстые пальцы-сосиски ухватились за вполне себе табельный «Макаров», однако я успел первым. «Вальтер» пихнул в руку отдачей, и молодчик содрогнулся, откидывая голову — лоб буравило пулевое отверстие.

Он еще падал, когда мимо меня, будто заслоняя собой, скользнул прикрепленный. Казах, опираясь локтем о бампер, тужился встать на колено, здоровой рукой подтягивая АКС, но пуля, влажно чмокнув, прободала ему печень.

— Что это за хрень? — воскликнул мой телохран, мотнув чубатой головой в сторону ревущих бэтээров.

— Сейчас узнаем! — я подскочил к Азамату и опустился на корточки. Бок его мок кровью, напитывая свитер гнусной чернотой, а губы вздрагивали, словно вознося молитвы Аллаху, и надували розовые пузыри. — Слышишь меня?

Раскосые, влажные от боли глаза сфокусировались.

— Ты в курсе, что с такой раной не живут? — резко сказал я, не испытывая даже тени жалости. Передо мной лежал поверженный враг и, как мне подсказывало чутье, опытный убийца, безразличный к чужим страданиям. А к своим собственным? Я наклонился ниже: — Ты ничего не хочешь мне сказать?

Искаженное лицо казаха передернулась страшненькой улыбкой.

— Думаешь, вот так вот, всё и выложу перед смертью? А хрен тебе в зубки, Ностромо, или как тебя там…

Утомившись от тирады, Азамат откинул голову на бампер, прикладывая трясущиеся сломанные пальцы к страшной ране.

— «Ёжик резиновый… — хрипло вытолкнул он, опуская веки, — ш-шёл и насвистывал… дырочкой в правом боку…»

— А если я спасу тебя?

Казах ощутимо вздрогнул, широко раскрывая узковатые глаза. Полуживой, он уже холодел, чувствуя, как подкрадывается смерть, как методично и равнодушно овладевает его сильным, тренированным телом.

— Жи-ить! Жи-и-ить! — проскулил он, и зачастил униженно: — Всё, всё скажу! Спаси только! Спаси-и…

Я сунул «Вальтер» за пояс и, брезгливо морщась, накрыл рукою простреленную печень. Было неприятно ощущать под ладонью слабые толчки теплой густеющей крови. Умирающая плоть мелко содрогалась, вызывая отвращение и неприятие.

А мне даже тужиться не пришлось, цедя свою неведомую энергию, она сама обильно стекала с пальцев, врачуя.

— М-м-м… — замычал Азамат. — Жжет как…

— Миша!

Я узнал встревоженный голос Быкова, а затем расслышал его торопливые шаги.

— Все в порядке, товарищ майор, — браво доложил прикрепленный, и я невольно ухмыльнулся: все тайное становится явным. Еще осенью у меня вырисовалась забавная версия, что завкафедрой подрабатывает в ведомстве Андропова. Угадал.

— Етто что, вообще? — грузно подбежал Вайткус, оторопело крутя головой.

— Ты в порядке? — наклонился ко мне завкафедрой.

— В полном, Григорий Алексеевич, — мой голос сохранял серьезность тона. — Эта парочка хотела меня покатать, и все время обзывала каким-то Ностромо… Ну?! Это я не вам, товарищ майор…

Быков за моею спиной засопел, а казах с трудом сглотнул и облизал запекшиеся губы. В его черных глазах плясали боль и радость.