Цеховик. Отрицание - Дмитрий Ромов

— А вас как зовут? — улыбаюсь я. — Я Егор. А вы?

Она хмыкает и не отвечает.

— Ну, не хотите, не говорите. Буду вас товарищем лейтенантом называть.

— Чего? — вскидывает она брови.

— Вы банку эту забирайте, товарищ лейтенант. У меня ещё есть.

— Вот ещё, — возмущённо фыркает она и пытается положить банку мне в мешок.

Но там так много всего, что банка никак не желает возвращаться к остальным продуктам.

— Видите, она с вами хочет остаться. Вы куда, в центр?

— На кудыкину гору, — сердится моя коллега. — Забери горошек свой буржуйский.

— Чего это он буржуйский? Из братской Венгрии. Вот вы удивитесь, но именно эта страна из всего соцлагеря окажется самым добрым нашим другом и противником западных санкций. Вообще нет, Югославия ещё ближе будет. Но не вся, только Сербия. Вот на югославов-то никогда бы не подумали, да? А это из-за того, что у нас вера общая. Ну… то есть в исторической ретроспективе. Была.

— Держи горох, — злится девушка, — политинформатор.

Мне смешно. Она с этой банкой не знает, что делать. Растерялась совсем.

— Знаете, как сербы раньше говорили? На небе Бог, а на земле Россия.

Не знаю, честно говоря, как раньше, но теперь-то они точно так говорят. После бомбёжек, после всего того ужаса, что им устроили в моём мире… Ну, то есть там, в будущем…

— Скажите, как зовут, тогда заберу, — куражусь я и замечаю подъезжающий автобус. — Автобус! Побежали, а то ещё полчаса куковать потом.

Мы несёмся к остановке. Я с мешком, а она с банкой горошка в руке. Грязно-жёлтый «Икарус»-гармошка выдаёт облачко чёрного, воняющего соляркой дыма, проседая под натиском пассажиров.

— И дым Отечества нам сладок и приятен, — мечтательно тяну я, вдыхая эту гарь полной грудью.

До сих пор не верю, что всё это со мной наяву происходит.

— Проездной, — громко говорит моя спутница, когда нас заносят в автобус.

Мы оказываемся тесно прижатыми друг к другу. Но между нами мешок с дефицитными деликатесами.

— Вот вам и правда жизни, — усмехаюсь я, — горячие молодые сердца оказываются разделёнными пошлыми импортными консервами и колбасой. Вам, товарищ лейтенант, куда ехать?

Она недовольно озирается:

— Называй меня Лидией Фёдоровной.

— Лидия? — переспрашиваю я. — Лида… Красивое какое имя у тебя, тысячу лет такого не слышал. Если бы не мешок этот, расцеловал бы тебя сейчас.

— Мальчик, — изумлённо отвечает она, — ты с печки не падал?

— Нет, кирпичом по голове прилетело неделю назад, — сознаюсь я.

— Тогда ясно всё с тобой.

— Лид, а ты докуда едешь?

— Какая я тебе Лида? — злится она.

Переговариваясь таким образом ты доезжаем до «Швейки». Мне до дома отсюда минут пять пешком.

— Лид, ты меня в разработку взяла или тоже живёшь здесь поблизости?

— Не лидкай. Как узнал, что я лейтенант?

Банку с горошком она всё ещё в руке держит.

— Догадался, — пожимаю я плечами.

— А Гусынина знает?

— Чего знает-то, что ты пасёшь её?

— Ёлки-палки, — качает она головой и закусывает нижнюю губу.

— Да не бойся, может и не знает. Я не в курсе.

— А как же бабушка? Наврал, паразит? Я тебе и не поверила, между прочим.

Она прищуривается, а я пожимаю плечами и спрашиваю:

— Тебе в какую сторону?

— Не твоё щенячье дело, — отвечает она. — И вот что, горох твой я реквизирую.

— Ну и молодец. Грабь награбленное, как отцы революции поучали. Ты меня на допрос когда вызовешь?

— Какой допрос? Ты ж несовершеннолетний поди?

— Дай мне телефон, — требую я, — иначе я за тобой пойду до самого дома.

— Ты откуда такой наглый, а? Сынок чей-нибудь? По одёжке не скажешь…

— Все мы чьи-то дети, Лидия Фёдоровна. Говори телефон, я ж тебя всё равно выслежу.

Она на пару секунд задумывается и вдруг называет пять заветных цифр. Хорошо иметь молодые мозги. Уверен, этот номер я точно не забуду.

— Это рабочий. Дома телефона нет. В новом году поставят. Возможно.

— Возьми колбасы палочку, — предлагаю я. — Венгерская. К новому году.

Она снова прищуривается, а потом протягивает руку и вытаскивает из моего свёртка палку колбасы. Ни слова ни говоря, поворачивается и уходит в снежную даль. Хороша Лидка. Я до тебя ещё доберусь. Но попозже. После праздников.

Я тоже поворачиваюсь и иду в свою сторону. Впереди замечаю булочную и пацана, прижавшегося к витрине. Он стоит так какое-то время, а потом, отлипнув от стекла понуро бредёт по направлению к торговым рядам. Здесь на «Швейке» располагается небольшой рыночек.

Я узнаю парнишку. Это же мой убивец, так сказать, тот, что кирпичом меня пристукнул, Трыня. Бежать за ним я не собираюсь, конечно, но иду следом, пока мне в ту же сторону. Я чуть притормаживаю у витрины и пытаюсь понять, что тут высматривал этот малолетний разбойник.

А тут и понимать нечего. Прямо перед окном располагается витрина с пирожными. «Бисквитное», «Заварное», «Картошка», торт «Ландыш», мне он в детстве нравился помню.

Да, в интернате жизнь не сахар, конечно, но всё необходимое, в том числе и по рациону детям дают. И сладости дают, коржики там всякие, булочки. Это мне точно известно. Без излишеств, разумеется, всё самое нужное, но голодать никто не голодает. А вот если вспомнить, что начнётся в тех же интернатах и детских домах через десять лет, даже у меня волосы на затылке начинают шевелиться…

Я иду, размышляя об этом и вдруг замечаю, что Трыни впереди нет. Куда он делся-то? Надеюсь не прячется в засаде, замышляя добить меня, чтоб не мучился. Проходя мимо беляшной, стоящей у бетонного забора швейной фабрики, решаю заглянуть за неё. Точно. Вот он где.

— А если найду? — нависает он над перепуганным пацанёнком лет одиннадцати.

— Алё, гоп-стоп, разбойничаем?

Он резко оборачивается и глаза его от ужаса становятся огромными, как в мультиках про Тома и Джерри.

— А ну, малой, свинтил отсюда, — киваю я жертве разбоя. — Так-так-так. Ну и чё ты мне скажешь?

Мальчишка быстро исчезает, а Трыне деться некуда. Будка беляшной стоит на небольшом расстоянии от забора, но зайти за неё можно только отсюда, с моей стороны. На противоположном крае высится гора ящиков, и перескочить через них быстро не получится. В общем, здесь, как в пещере, есть только один выход и я его перекрываю.

— Попался, мазафака?

— Чё? — пучит он глаза.

— Дохрюкался, спрашиваю? Как ты там говорил про глаз на жопу?

Поняв, что выкрутиться не удастся Трыня не начинает юлить и умолять о пощаде, наоборот, лицо у него делается, как у героя ополчения, решившего принять лютую смерть, но врагу не сдаваться.

Я качаю головой.

— Ладно, не