Андрей Марченко - Милитариум. Мир на грани (сборник)

Ну а в третий раз занесло меня в этот городишко аккурат вчера, и назывался он уже Петроградом, потому что шла большая война с германцами. Война, достопочтенные! Война! Самое чудесное время, благодатное, изобильное. Наутро я не отказал себе в удовольствии не спеша прогуляться по Невскому, плюнул на площадь перед Казанским собором, дал пинка зазевавшейся гимназистке и подставил подножку дьячку так, что тот загремел тощей мордой в грязь.

К полудню добрался я до Дворцовой. Здесь, в палатах Зимнего, стараниями недалекого государя был разбит госпиталь на тысячу коек для нижних чинов. В этом заведении мне предстояло обосноваться надолго.

Я не представился, виноват. Поверьте, не потому, что с годами подрастерял хорошие манеры. А всего лишь оттого, что имен у меня было множество, и всех вы наверняка не запомните. К примеру сказать, в Греции звался я Валериосом, в Испании – доном Валерио, во Франции и вовсе месье Валье. Ну а в России – Валерьяном Валерьяновичем, прошу любить и жаловать. Для друзей – просто Валерьяшей, но так как друзей у меня нет и, даст черт, не будет, попрошу без фамильярностей.

Так я госпитальному Хранителю и сказал, едва переступил порог и отвесил небрежный поклон.

– Валерьян Валерьянович, к вашим услугам. Прошу величать исключительно полным именем, понятно вам?

Хранитель не ответил, и я поднял на него взгляд. Ей-черту, я бы предпочел видеть визави кого-нибудь другого. Он, правда, наверняка тоже. Так или иначе, скрестив на груди руки, растопырив белесые крылья за спиной и нацепив выражение надменного превосходства на холеную благостную ряшку, на меня пялился господин э-э…

– Как нынче вас величать? – не стал гадать я.

– Михаилом Назарьевичем, – снизошел до ответа этот ханжа.

С Михаилом Назарьевичем впервые столкнулись мы во Флоренции, веков эдак шесть назад, во время чумы. Правда, звали этого хлыща тогда синьором Микаэло, носил он белую складчатую дерюгу до пят и чертовски здорово управлялся с игральными костями. Обыграл он меня вчистую, до сих пор не могу забыть глумливый смешок, летящий мне в спину, когда я, несолоно хлебавши, убирался из чумного города прочь. Я взял у него реванш в Париже, в 1871-м, на углу улицы Седан и бульвара Ришар-Ленуа. Звали его тогда месье Мишелем, и мы сидели друг напротив друга на развороченной мостовой, а версальские гвардейцы сосредоточивались под арками для атаки на баррикаду.

– Аверс мой, – заказал он.

Я щелчком запустил в воздух серебряную монету в пять франков, и мы с месье святошей уперлись в нее взглядами. Мгновения растянулись, монета, крутясь волчком, словно зависла в воздухе и упорно не хотела падать, но потом упала-таки, и мы оба подались к ней, едва не столкнувшись лбами.

– Реверс! – объявил я.

Секунду спустя гвардейцы метнулись в атаку. Получасом позже я с гордостью смотрел на ссутулившегося и закрывшего руками лицо месье Мишеля, на безвольно поникшие белесые крылья у него за спиной, а уцелевших коммунаров оттаскивали от баррикады в сторону и одного за другим ставили у побитой пулями кирпичной стены…

– Ну-с, – сказал я, оборвав воспоминания. – Что творится в этом чертоугодном месте?

– Богоугодном, – поправил Хранитель. – Сами осваивайтесь, господин хороший, у нищих духом слуг нет.

Я пожал плечами и двинулся прочь, оставив святошу в тылу. Вам, уважаемые, про ангелов-хранителей читывать приходилось ли? Что, дескать, у каждого человечишки свой? Если читывали – забудьте: это, стесняюсь сказать, брехня. Хранитель один – один на всех, и его удел – противостоять такому, как я.

В Николаевском зале я насчитал две сотни коек. Свободных не было, на каждой лежал новоиспеченный кандидат на тот свет. Или на этот, в зависимости от наших с Михаилом Назарьевичем скорбных дел. До обеда я знакомился с контингентом – односторонне, разумеется: увидеть меня воочию выпадало немногим, лишь тем, до которых я снисходил, оказывая им немалую честь.

Простите, немилостивцы мои, отвлекся. Положением дел остался я крайне недоволен. Большинство лежачих были уже помечены. Те, что шли на поправку, – Хранителем; те, кому никакое излечение не светило, – моим предшественником. Так вот, последних было меньше, гораздо меньше, значительно.

– Слава богу, – услышал я, когда стукнуло три пополудни. – Уже двое суток ни единого летального случая.

Я обернулся – неказистый кривоногий хирург эдаким экстравагантным образом подбивал клинья к задрапированной в бесформенную хламиду сестре милосердия.

– Вашими молитвами, доктор, – опустила очи долу та.

Я хмыкнул. Молитвами, как же. У нас беспричинно замену не присылают – мой предшественник явно оказался слабаком и сейчас наверняка месил глину где-нибудь на передовой. И поделом ему: пускай вспомнит, каково это, когда через тебя пролетает снаряд. Или, того хуже, насквозь прошивает тебя пулеметной очередью. Это вам не какая-нибудь щекотка – ощущение, поверьте на слово, пренеприятнейшее.

– А вы, Кларисса Андреевна, в воскресенье вечером что поделывать думаете? – не отставал от милосердной сестрицы кривоногий костоправ.

Девица вздохнула. Вопрос явно задавался не впервые и основательно ей поднадоел.

– Я занята, Григорий Фомич.

– Чем же, позвольте узнать?

Девица вздохнула вновь, я даже на мгновение посочувствовал ей. Терпеть не могу занудства.

– Я-то? – Сестра милосердия подняла очи горе. – Я, Григорий Фомич, в воскресенье вечером сношаюсь.

– Что? – оторопел бедолага Фомич. – Что вы сказали?

– Вы что же, не слышали? Я сказала «сношаюсь». С вашего позволения – с гвардейским поручиком.

Я едва не зааплодировал и вгляделся пристальнее. Сровнялось сестре Клариссе Андреевне лет эдак двадцать пять. Была она хороша лицом и высоколоба, а в карих глазах, клянусь адом, лучилась чертовинка. Остальное под бесформенной хламидой с красным, будь он неладен, крестом оказалось не разглядеть, но я дал себе слово при первой возможности посетить служебную сестринскую келью и ознакомиться в подробностях. Признаться, я был порядочно удивлен, если не сказать изумлен: в сестры милосердия обычно отбирали самых что ни на есть закоренелых пуританок и слащавых недотрог.

К вечеру я закончил обход. Что ж, его немудрое императорское величество постарался. В лазарете заправляли три с половиной десятка коновалов. При них состояли четыре дюжины сестер да пара сотен санитаров вперемешку со всяким сбродом. Парадные залы были заставлены койками. Николаевский, Фельдмаршальский, Александровский, Белый… В Гербовом шили простыни и наволочки, а в галереях развернули операционные и перевязочные пункты.

В канцелярию госпитальной общины явился я за час до полуночи и до утра трудился – знакомился с персоналом. Заочно, разумеется. Среди прочих изучил и досье на сестру милосердия Клариссу Андреевну Ромодановскую. Княжеской фамилии оказалась дамочка, да еще какой. Вам, премногоуважаемые, о Федьке Ромодановском не приходилось слыхать ли? Нет? Вам повезло. Въедливый был мужчина, дотошный и шибко ответственный: при государе Петре Алексеевиче не одну сотню людишек в пыточных замучил.

Хранитель ждал меня в Георгиевском зале, невесть по каким резонам от госпитальных коек свободном. Мы раскланялись. Рожа у него была еще благостнее, чем накануне.

– Приступим? – предложил он.

– К вашим услугам.

Мы начали с орлянки, и я выиграл подпоручика Ермолаева, но проиграл матроса второй статьи Прибытко. Это была равная борьба: рублевая монета выпала на орла, потому что в последнюю минуту воля Хранителя одолела мою.

– Хорунжий Огольцов, – объявил я следующую ставку. – В штос, если не возражаете.

Мы играли хорунжего долгих три с половиной часа. Я дважды передернул и побил его карту, но это лишь свело общий счет вничью. На третий раз Хранитель поймал меня за руку.

– Вы сшулеровали, Валерьян Валерьянович, – спокойным голосом поведал он. – Ваша карта бита.

– Виноват, – признал поражение я. – Хорунжий за вами. Играем рядового Павлова. Банкуйте.

Он забрал колоду и принялся ее тасовать.

– Скажите, Михаил Назарьевич, – обратился к Хранителю я. – Вам когда-нибудь приходилось шулеровать?

Он перестал тасовать и долго смотрел на меня, молча, не отводя взгляда. Я ждал.

– Видите ли, сударь, – ответил он наконец. – Я вас ненавижу. Не только вас персонально, но всю вашу братию. Вот уже две тысячи без малого лет я занимаюсь тем, что спасаю от вас людей. И всякий раз тщетно – рано или поздно один из вас добирается до тех, кого я вытащил. Так есть ли смысл играть нечестно?

Я не стал отвечать. Смысл, безусловно, был. Лучшим из нас, тем, которые поднимались на вторую ступень, не приходилось исполнять грязную работу. И лучшим из них – тоже. Я много бы дал, чтобы одолеть ступень и войти в число этих лучших. Но я был для этого еще слишком юн – я отправился на тот свет в 1232-м, в Вероне, а на должность заступил и вовсе в 1264-м.