Владимир Сорокин - Теллурия
В битком набитом ночном поезде Барселона – Картахена Ариэль сидел на полу в проходе возле тамбура. Рядом сидели со своей поклажей и дремали другие люди. Ариэль же совсем не хотел спать. После теллура ему было очень хорошо. Он был наполнен хорошим. Словно его накачали каким-то новым, свежим воздухом, озоном, состоящим исключительно из молекул прекрасного будущего. Каждое движение собственного тела, каждая мысль доставляли Ариэлю удовольствие. Новый озон пел в его крови, кровь бежала по венам, гудела в мышцах, звенела в костях, пела в мозгу. И это была песня о будущем. Места для прошлого не осталось в теле Ариэля. Он знал, как жить дальше.
Лежащий в кармане умный мягко завибрировал. Ариэль достал его, развернул на коленке. Тигриные глаза уставились на него.
– Командор, вы просили меня напомнить.
– Напомни.
Над умным возникла голограмма голубого котенка с адресом хозяев.
– Тот был светлее, – сказал Ариэль.
Возник другой котенок.
– А этот просто синий.
Стали появляться другие котята, голубые, синие, фиолетовые, но Ариэль бормотал: “Нет”.
Тигриные глаза моргнули.
– Командор, нужной вам расцветки нет ни в Альмерии, ни в Малаге, ни в Гранаде.
– Значит, эта порода есть только в Кадисе? Покажи.
Возникли голограммы котят. Но нужной нежно-голубой расцветки не оказалось.
– Почему в Кадисе нет котят такой расцветки?
– Четыре возможные причины, командор:
1. Котенок был экслюзивным подарком.
2. Хозяева котенка погибли или стали беженцами.
3. Мать котенка погибла или стала беженкой.
4. Хозяева котенка больше не торгуют котятами.
– И что мне делать?
– Можно попытаться найти того котенка.
– Который за год стал взрослой кошкой, – усмехнулся Ариэль. – Ты, как всегда, глуп.
– Таким вы меня выбрали, командор, – моргнули тигриные глаза.
– Сколько стоит клонирование голубого котенка?
– От тридцати до восьмидесяти тысяч песет, командор. У нас в Альмерии есть две лаборатории. Мне провести маркетинг?
– Сделай.
– Слушаюсь, командор.
Сидящий рядом небритый мужчина с солдатским рюкзаком между ног вздрогнул и забормотал во сне.
– И вот еще чего. – Ариэль снял со своей бритой головы бейсболку и с удовольствием почесал кожу вокруг пластыря.
– Да, командор?
– Смени свои глаза на кошачьи.
– Такие, командор?
Вместо тигра моргнул голубой котенок.
– Я сказал – на кошачьи, а не на глаза котенка.
В темном, пропахшем людьми воздухе вагона медленно моргнули кошачьи глаза.
XVI
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу выделить мне 120 рублей для покупки теллурового гвоздя и 50 рублей на услуги алтайского плотника для его забивания в мою голову, чтобы я мог встретиться с покойным братом Николаем, который помре шашнадцатого дни и увел из нашего цеха набор жидких резцов для вторичной обработки больших сиятельных крестов, дабы продать их и продолжить запой от которого потом и помре, а наш цех уже стоит вторую неделю по вине моего брата Николая а резцы незнамо где потому как он прятал их от жены, которая его била и не давала пить, а резцы стоят 2560 рублей, а у завода в этом квартале нет денег на покупку нового набора для токарного цеха, но брат резцы не успел продать, это общеизвестно в нашем городе, он их припрятал мы искали с родственниками и участковым но не нашли потому как брат был не в себе и у него была белая горячка он мог их запсатить бог весть куда, но я могу узнать куда он их спрятал, когда мне забьют гвоздь и я встречусь с братом и спрашу его напрямую, а он там пьяный не будет и все мне поведает куда он задевал резцы. С парткомом в лице тов. Барыбина П. А. я имел разговор и он мне дал добро на это дело, потому как это поможет нашему цеху и заводу в целом потому как завод наш несет убытки и роняет партийную честь и каждый рубль дорог. С настоятелем нашего заводского храма о. Михаилом я тоже говорил он сказал, что не благословит но воспрепятствовать не будет, а потом я месяц почитаю покаянный канон, схожу пешком в Оптину там исповедаюсь во гресех и причащуся Святых Тайн. Встреча моя с моим покойным братом сильно поможет нашему цеху и нашему заводу, а нашей семье также поможет восстановить доброе имя покойного брата Николая.
Иванов С. И.
XVII
1 октября
Хотелось выехать назавтра впоутру, как загодя задумала, да опять вышло не по-моему. А как еще в жизни моей теперешней? Все катится помимо меня, помимо воли. Все через понуждение внешнее, все комом снежным. Сказала Гавриле, чтобы как рассветет, так сразу и закладывал. Собралась с обеда, отписала письма прощальные, стерла проследки и закладки, промыла умницу, сундуки велела снести вниз, Василисе запретила вязать и играть, Еропке – спать раздетым в варежке, дабы засветло встали. Помолилась, сосредоточилась на вечном, легла пораньше. Не успела заснуть – звонок. Матильда Яковлевна: обыск у Ахметьевых.
Вот и новость-хреновость. Нынче с какой стороны стрела отравленная прилетит – знать неведомо. Говорила ему покойница Дарья Евсеевна: дружба с окольничим тебе, Никита Маркович, не оберег. И как в воду глядела. Встала, оделась, затеплила новостной пузырь: арестованы и он, и Наталья Кирилловна, и обе дочки, и зять. “Тайныя враги государства Московскаго”. Ежели Он взялся за Ахметьевых, стало быть, новой волны красной ждать долго не придется. Завтра в ночь возьмут Солоневича, Василия и Герхарда. А потом и за горкомовскими придут. Да и мне повисеть на дыбе придется. Я бы не прочь за Юрочку помучиться, да дело мое намеченное тогда встанет намертво. “Тайныя враги государства…” Божился уродец митрополиту, что новых чисток не будет. Зарекалась свинья жрать дерьмо. И никакие Его обещания на мой счет веры теперь не стоят. Двуеногому извергу этому веры не должно было быть, да я дурою легковерною оказалась в который раз. И не токмо я – весь круг вдовий. “Вдовиц врагов не трогаю”. Как же! “Ежели волк единожды человечьей крови наелся – наестся и вдругоредь”. А Он последний год токмо кровию подданных своей жив, упырь. Пил, пьет и будет пить кровь нашу, пока в могилу не отвалится. Вот так. Думала, уеду, мостов не сжигая, дабы сердце грел обратный путь. А теперь едино сжигать придется, рубить по живому, бежать без оглядки. И рубанула наотмашь: Гаврила, закладывай! Полчаса на прогрев, пять минут на сборы. Бежать так бежать. Умницу свернула, спустила в унитаз, пусть опричники ужо поищут мои проследки. А с собою взяла токмо умную бересту: для дневника довольно будет. Ворота настежь, дворня в рев. Прошла как сквозь строй: прощайте на добром слове. И в первом часу при волчьем солнышке покатили. Задымил самоход мой по Замоскворечью родному, Василиса в слезы, Еропка пищит за пазухой, а я сижу как камень – ни слезинки. Мимо церкви Григория Неоксарийского нашей проехали – не шелохнулась. Здесь ты, Юрочка, целованием в уста поздравил меня, жену твою. Прощай, церковь. Сказывают, с этого места Василий Темный, из плена татарского изыде, увидал Кремль белокаменный и прослезился от радости. А я вот не вижу отсюда Кремля страшного, да и слез не лью. Прощай, Замоскворечье родное. Прощай, Москва жестокая. Прощай, Московия безнадежная, бесчеловечная. Прощайте, подруги и друзья. Прощай, упырь кремлевский.
Прощайте все и навсегда!
2 октября
Самоход взрыкнул, чихнул пару раз и смолк, катясь по инерции. Рослый Гаврила в своем черном тулупе, подпоясанном красным кушаком, подождал, пока самоход остановится, неспешно слез и, не обращая никакого внимания на гудки и чертыхания проезжающих, пошел в конец поезда своей раскачивающейся походкой.
Рязанский тракт, несмотря на ночное время, был оживлен: в левом красном ряду тарахтели государственные самоходы на бензине и солярке, в первом и втором двигались частные самоходы и самокаты, в третьем ехали верховые, а по четвертому, широкому, приобоченному, тащились дальнобойные двух, трехэтажные битюги с грузовыми поездами.
Начало октября выдалось пасмурным и промозглым. Холодный ветер дул с севера, обещая раннюю зиму.
Гаврила подошел к последнему из трех причепов, отстегнул рогожу и стал вытаскивать мешок с картошкой. Сзади послышался визг деревянного тормоза, кряканье, вслед за которым ожил надтреснутый голос:
– Что ж ты, волк рваной, приобочиться по-людски не можешь?! Встал раскорякою, стерва, а мы объежжай?!
– Объедешь, невелика проруха, – ответил басом Гаврила, легко взваливая мешок на плечо и застегивая рогожу.
– Чтоб тебя черти разорвали, сучий сын! – надорвался голос.
– А не пошел бы ты, дядя, к ебеням, – степенно понес мешок Гаврила, отмахивая левой рукою.
– Чтоб тебе на свинье китайской ездить!
– Дыши, дядя, жопою, езжай прямо, – ответил Гаврила, подходя к самоходу и нарочито легко сбрасывая мешок с широкого плеча.
Недовольный стал объезжать вставший самокат, матеря водилу. Но Гаврила уже не обращал внимания, а вытянул из-за кушака ключ на веревке, отпер замок на горловине заборника, откинул железную крышку, развязал мешок и ловко высыпал картошку из мешка в заборник. Несколько картофелин, как всегда, не влезли. Гаврила привычно вытянул из-под облучка плетуху, кинул их туда, сунул плетуху назад. Затем запер заборник, заткнул ключ за кушак, отвернулся от самоката к дороге, наклонился и шумно высморкался на нее из обеих ноздрей.
