Алексей Евтушенко - Отряд; Отряд-2; Отряд-3; Отряд-4
И этот двор, в котором они сейчас находились, мало чем отличался от остальных.
Такой же большой и заросший, с пришедшими в полную негодность детскими площадками и ржавыми остовами автомобилей вдоль потрескавшихся тротуаров. Разве что был он вроде как несколько опрятней и чище, а в одном из пластиковых баков, стоящих под специальным навесом, Курт Шнайдер, заглянув туда мимоходом, обнаружил свежий мусор.
Впрочем, они с самого начала не сомневались, что в городе есть люди, и сдержанный шум толпы, доносящийся до них сейчас, подтверждал это знание лучше всякого свежего мусора.
– Шум – оттуда, – махнул рукой Малышев. – Вон тот, восьмиэтажный дом.
– Слышим, – сказал Майер. – Не глухие.
Все в ожидании посмотрели на Велгу.
Все правильно, подумал он, я же москвич, и они считают, что я хорошо знаю город. То есть, умом–то они понимают, что это не так, – не может человек знать будущее. Но спросить все равно не у кого, вот они и ждут слова от меня. Есть, конечно, Соболь, но он, помнится, говорил, что Москву знает очень плохо, потому что никогда здесь не жил.
– Я думаю, за домом этим – проспект, – негромко предположил Александр. – Может быть, площадь какая–нибудь. Хотя площадь обычно бывает на перекрёстке… В общем, не важно. За домом – толпа. Мы её слышим, но не видим. Значит, надо увидеть. Лучше всего, конечно, с крыши, но тогда мы потеряем, в случае чего, свободу маневра. Значит – что?
– Второй, а лучше – третий, этаж, – сказал Дитц тоже почти шепотом. – Пустая квартира с пыльными стеклами. Мы видим и слышим все, нас – никто.
– Да, – кивнул Велга. – Именно так. Это лучший вариант. Разве что случайный взгляд, но… В этих домах явно кое–где живут, так что сойдем за местных.
– И вообще, риск – благородное дело, – добавил Валерка.
– Риск! – фыркнул Майер. – Да мы каждый день рискуем с тех самых пор, как ушли с Лоны. Какой подъезд?
– Я думаю вон тот, что прямо перед нами, – сказал Дитц. – Вперед по одному. Оружие держать наготове, но применять только в случае прямой угрозы жизни. Все ясно?
Разведчики кивнули.
– Пошли. Первый – Малышев. Шнайдер – замыкающий. Господа Охотники и Соболь – посередине.
Взламывать дверь квартиры на третьем этаже не пришлось, – её взломали задолго до их прихода. Отряд мгновенно рассыпался по комнатам и никого не обнаружил. Судя по крайне запущенному виду квартиры, не жили здесь давно. Впрочем, разглядывать обстановку не было ни особого желания, ни времени, – шум от собравшейся внизу толпы был здесь гораздо слышнее, а когда они аккуратно приоткрыли нужные окна, и вовсе усилился.
На окнах сохранились жалюзи, и наблюдать за происходящим внизу так, чтобы самому оставаться незамеченными, было удобно. Чем они и не преминули воспользоваться.
– Вешняк, – к двери, – тихо приказал Велга. Следи за лестничной площадкой. Мало ли что.
Сержант кивнул, еще раз мельком глянул вниз, неопределённо покачал головой и скользнул в прихожую.
Внизу, за окнами, была толпа. Еще там, действительно, оказался широкий проспект, шедший вдоль дома, и площадь (еще одна улица примыкала к проспекту с другой стороны, не имея продолжения на этой, ближней к ним). Велге казалось, что он смутно узнаёт это место, но, как он ни старался, точно вспомнить так и не получилось. Этот проспект, застроенный массивными, грузными на вид и весьма обшарпанными домами, был заполнен людьми в обе стороны, насколько позволял увидеть угол зрения. Люди густо стояли и на улице, примыкавшей к нему. Справа и слева, на обоих углах, высились два, похожих друг на друга, словно близнецы, девятиэтажных кирпичных дома, на крышах которых Александр также заметил людей. Они что–то поспешно делали там, суетились, бегали туда–сюда, тащили какие–то кабели и ящики. Толпа внизу сдержанно гудела. Создавалось впечатление, что она ждёт, когда люди на крышах закончат свою непонятную и спешную работу.
– Народищу… – сказал Малышев, ни к кому особо не обращаясь. – А говорили, в Москве людей мало.
– Это не люди, – немедленно откликнулся Соболь. – Это Рабы. Люди – мы. Люди, Охотники и Рабы. Так теперь мы делимся. И не так уж их и много. Откуда мы знаем, может, тут вся Москва собралась?
– Для нас вы все – люди, – сказал Велга. – Пока мы не убедились в обратном. А чего это они тут все?
– Кто их знает, – пожал плечами Соболь. – Такое впечатление, что ждут чего–то. А чего…
– Ну, то, что они чего–то ждут, мы и сами видим, – сказал Валерка Стихарь. – Как перед митингом на Первое мая. Или на седьмое ноября. Только транспарантов не хватает и портретов вождей. И вообще, какие–то они… серые, что ли…
Валерка был прав.
Конечно, любая толпа выглядит, в целом, серой, но в ней там и сям всегда попадаются яркие пятна – платья, рубашки, куртки… Здесь ярких пятен видно не было. Ни одного. И мужчины, и женщины, и дети (да, они видели внизу и детей) были облачены в одежды серых, зеленоватых, синеватых, но темных в общей палитре тонов.
– Вспомнил, – сказал опять после короткой паузы Валерка, и Велга поразился перемене в его лице. Как будто повзрослел–постарел неунывающий ростовчанин сразу на десяток лет. Сошлись брови, морщины прорезали лоб и легли от крыльев короткого носа к самым краям поджавшихся губ. Исчез из глаз задорный блеск, и плеснулась в них боль и горечь.
– Что ты вспомнил, Валера? – осторожно и даже как–то ласково спросила Аня.
– Вспомнил, где и когда уже видел такое.
– Ну? – не выдержал Майер.
– Баранки гну… В Ростове–на–Дону. В моем родном городе. Двадцать второго июня сорок первого года. В тот день, когда вы на нас напали. Без объявления войны, между прочим. Утреннее сообщение по радио я пропустил, потому как… неважно, впрочем. И многие тоже не слышали. Вот. А днём сообщение повторяли. На Театральной площади репродуктор висел, и туда заранее народ сошелся. Сотни людей. Стояли молча и ждали, когда объявят. А потом так же молча слушали. Очень это было похоже на то, что мы сейчас наблюдаем.
Валерка достал сигарету и, явно нервничая, прикурил.
– А через неделю уже я на фронт ушел, – добавил он зачем–то.
Все молчали.
– Ну, извини, – кашлянул Майер. – Нас, знаешь ли, не спрашивали. Был приказ. А приказы не обсуждаются, не мне тебе об этом говорить.
– Брось, – махнул рукой Валерка. – Не о вас речь, камрады. Просто вспомнилось. Знаешь, как бывает…. Встало, словно живьём перед глазами. Аж сердце защемило.
– Да мы понимаем… – сказал Шнайдер. – Сами такие.
– Ахтунг! – не отрываясь от окна, щелкнул пальцами Дитц. – По–моему, сейчас что–то произойдёт.
Толпа за окном как–то неожиданно притихла и замерла, и в этой, будто с неба упавшей тишине, вдруг прорезался сначала какой–то непонятный потрескивающий шорох, а затем над площадью отчетливо и громко прозвучало:
– Внимание! Внимание! Внимание!
Голос шел откуда–то сверху, и Велга, и все остальные быстро поняли, что люди на крышах домов–близнецов монтировали и настраивали там какую–то специальную звукопередающую аппаратуру.
Люди внизу одновременно запрокинули головы.
– Ну, точно сорок первый, двадцать второе, – пробормотал Валерка. – И сейчас нам снова скажут, что началась война.
Глава семнадцатая
Голос, доносящийся из динамиков, был высок, резок и лишён каких бы то ни было интонаций и даже невозможно было сразу определить мужской он или женский:
– Всем слушать! Всем слушать! Сейчас с вами будет говорить центральный Разум! Сейчас с вами будет говорить центральный Разум! – будто заведённый коротким заводом, дважды прокричал он и смолк.
Толпа внизу напряжённо притихла.
– Н–да, – не удержался от комментария Валерка. – Видно, что не Левитан. Вернее, слышно.
– Машина, – нервно дёрнул плечом Майер. – Куда ей по–человечески…
– Центральный Разум! – сплюнул на грязный пол Малышев. – Фу ты, ну ты – лапти гнуты. Никто не скажет, отчего это мне уже заранее противно?
– Это потому, что… – охотно начал было объяснять Валерка, но не успел, – динамики снова ожили.
– Друзья и помощники! – прогремело над площадью.
Этот голос был совершенно не похож на первый.
Мужской баритон, властный и в то же время мягкий, он словно обращался непосредственно и лично к каждому, слушавшему его, обволакивал и увлекал за собой. Да, обладателю такого голоса можно было верить. В том, разумеется, случае, если не знать, что принадлежит он не человеку.
Но они все это знали. Так же, как и толпа внизу. И все равно слушали молча и чуть ли не заворожено, невольно поддаваясь какому–то мрачному и невыразимо безжалостному обаянию этого голоса.
– Нас предали, – короткой паузы после обращения как раз хватило бы живому оратору, чтобы сделать вдох. – Нас предали те, кому мы в свое время милосердно позволили жить на этой земле в обмен на обещание никогда не лезть в наши дела. И нас предали те, кому мы великодушно подарили свою дружбу и благоволение. И вот чем обернулось наше милосердие и великодушие! Те, кто называет себя Людьми и Охотниками, вчера без всяких на то оснований, сначала напали на наш мобильный танковый патруль, а после вероломно уничтожили посланную на помощь эскадрилью боевых вертолётов. Это произошло здесь, под Москвой и, значит, ответственность за происшедшее лежит в первую очередь на вас, – тех, кто помогает мне в этом великом городе. Люди сумели изготовить огнестрельное оружие! Оружие, которого до сего времени просто не существовало на этой планете! Копьями и мечами танк не уничтожить и стрелами боевой вертолёт не сбить. Но они уничтожили два танка и сбили несколько вертолётов. Как такое могло произойти? Нам известен ответ.
