Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
– Ф-фсе нар-рамально, – доносится с пола.
– Все в норме, все в порядке, – заверяет лежащего Ландсман.
– Т-токо… жене… не звони.
– Не буду, не буду…
Этого собеседник уже не слышит. Ландсман выволакивает жертву алкоголя и бандитов из сортира, укладывает его на пол и подсовывает под голову толстую телефонную книгу. Вернувшись к столу, он благовоспитанно прикладывается к стакану липкого пойла с пузырьками.
– О-о-о, кока…
– Итак, – напоминает ему Берко, – чего ты от меня хотел?
– Да-да. Сейчас-сейчас. – Ландсман ощущает прилив уверенности в себе, понимая, что вызвана уверенность глотком вшивой водки. Что такое уверенность двуногого, да и вся жизнь его, с высот, скажем, божественных… Жалкая иллюзия… – Многого я от тебя хотел, много.
Берко понимает, куда метит Ландсман. Но Ландсман пока не вполне готов приступить к делу.
– Вы с Эстер-Малке, – начинает Ландсман издалека, – вы подали документы?
– Это твоя большая тема?
– Нет, это для разминки.
– Мы подали на «зеленую карту». Все подали, кто не смывается в Канаду или в Аргентину… Или еще куда. Ты сам-то подал?
– Собирался. Может, и подал. Наверное, подал, не помню.
Берко ужаснулся. Нет, не то начало для разговора.
– Подал, подал! Вспомнил теперь. Конечно, подал. Заполнил, что полагается… Личные данные, там, то, се…
Берко кивает, делает вид, что верит его вранью.
– Значит, вы собираетесь остаться в Ситке, – продолжает Ландсман. – Зацепиться, закрепиться…
– Если получится.
– А почему бы и нет?
– Квота. Говорят, что оставят не больше сорока процентов. – Берко качает головой. Национальный жест в ситуации, когда неясно, что будет завтра, куда деваться бедным евреям Ситки, чем заниматься после Реверсии. И никаких гарантий. Эти сорок процентов – тоже среднепотолочные слухи конца времен. Бродят по городу экстремисты с дикими глазами и с пеной у рта утверждают, что истинное число евреев, которым позволят остаться в расширенном штате Аляска, – десять или даже пять процентов. Или около того. Те же люди призывают к вооруженному сопротивлению, к провозглашению независимости, отделению от Штатов и прочая, и прочая. Ландсман старается не прислушиваться к сплетням, не вникать в эти дрязги и бредни.
– А дед? Остался у него порох в пороховнице?
В течение сорока лет, как показали разоблачения Денни Бреннана, Герц Шемец использовал свое служебное положение местного директора национальной программы, вел свою собственную игру с правительством. ФБР поручило ему борьбу с коммунистами и левыми евреями, ожесточенными, упрямыми, не доверяющими американцам – особенно неблагодарными показали себя выходцы из сокрушенного Израиля – хотя и расколотыми на фракции. Перед ним поставили задачу наблюдать за деятельностью подрывных элементов снаружи и проникая в их среду. Он же поставил своей целью полное уничтожение этой подрывной активности. Герц Шемец скармливал социалистов коммунистам, сталинистов – троцкистам, стравливал между собой разномастных сионистов, что оказалось самым нетрудным. Подтирал разбитые носы уцелевшим и сталкивал их друг с другом. А с конца шестидесятых ему дали карт-бланш и против радикалов племени тлингит.
Но вся эта бурная деятельность оставалась обложкой, скрывавшей его реальную повестку дня: увековечить статус округа, сделать его постоянным или даже государственным – вот дикая мечта дядюшки.
– Хватит странствий, блужданий, исходов, – говорил Герц Ландсману-отцу, который в течение всей своей жизни склонялся к романтическому сионизму. – Довольно миграции, изгнаний, мечтаний. Пора взять то, что плывет в руки, пока не исчезла такая возможность.
Как выяснилось впоследствии, дядя Герц ответвлял до половины ежегодного бюджета на «смазывание» тех, на кого работал. Он подкупал сенаторов членов палаты представителей, увивался вокруг богатых ситкинских евреев. Билль о постоянном статусе для округа три раза всплывал на поверхность и благополучно тонул: дважды в комитете, однажды в результате ожесточенных дебатов в палате представителей. После битвы в Конгрессе на выборах победил теперешний президент с программой, предусматривавшей проведение Реверсии, восстановление Аляски «дикой и чистой», «Аляски для аляскинцев». И Денни Бреннан сорвался с цепи.
– Дед-то? В своей резервации? С козой и морозилкой, забитой лосятиной? Тень его еще не исчезла из коридоров власти. Еще тянет, старый хрен.
– Точно?
– Мы с Эстер-Малке уже получили трехлетнее разрешение на работу.
– Неплохо.
– Еще бы.
– Конечно, ты не захочешь подвергать свое положение опасности.
– Не захочу.
– Неповиновение приказу. Начальству нагадить. Пренебречь служебным долгом. Все такое…
– Ни в жизнь.
– Ясно. – Ландсман полез в карман и вытащил шахматы. – Говорил я тебе о записке, которую отец написал перед смертью?
– Ну… Стихотворение?
– Скорее, стихоплетство. Шесть строчек на идише, адресованных неизвестной особе женского пола.
– Угу.
– Никакого расизма, никакого шовинизма. Выражение сожаления по поводу своей неадекватности. Печаль, вызванная неудачей. Заверения в преданности и уважении. Трогательная благодарность за доставленное ему удовольствие, а пуще всего – за забвение долгих лет горечи и унижения, достигнутое в ее обществе.
– Ты запомнил это стихотворение?
– Да, я знал его наизусть. Но кое-что в нем меня беспокоило, и я заставил себя его забыть.
– Что тебя беспокоило?
Ландсман не ответил, так как вернулась мадам Калушинер с полудюжиной куриных яиц, установленных в шесть углублений, выдавленных в специальном подносике по форме их низочков. Соль. Перец. Горчица. Все, как полагается.
– Снять бы с него поводок, – кивает Берко в сторону пса Гершеля, – он бы сейчас к нам рванул за сэндвичем-другим.
– Ему нравится поводок, – равнодушно роняет мадам Калушинер. – Без него он спать не может.
– Интересно, – говорит Берко, все еще глядя на Гершеля.
– Понимаю, что вы имеете в виду.
Берко посолил яйцо и впился в него зубами. Откусил половину, принялся усердно жевать.
– Так что со стихами?
– Со стихами… Все, конечно, считали, что они адресованы моей матери. И она тоже.
– Она подходит под описание.
– Все так считали. Поэтому я ни с кем не делился своими предположениями и выводами. Пришел к ним в ходе первого официального расследования. Еще младшим шамесом.
– Ну и?
– Дело в том, что первые буквы каждой строчки в сочетании дают имя КАИССА.
– Что за имя?
– Латынь, так я полагаю. Каисса – богиня-покровительница шахматистов.
Ландсман открыл крышку походной шахматной доски. Фигуры остались в том же положении, на позициях, определенных им утром в квартире Тейч-Шемецов, на позициях, завещанных убитым, который называл себя Эмануилом Ласкером. Или его убийцей. Или бледной шахматной богиней Каиссой, заглянувшей в «Заменгоф», чтобы проститься с одним из своих неудачливых почитателей. У черных недобиты три пешки, оба коня, слон, ладья. Белые сохранили все фигуры, включая тяжелые, и две пешки, одной остался лишь ход до служебного повышения. Создается странное впечатление, что игра до этою момента велась вслепую, без цели и смысла.
– Все, что угодно, но не это, Берко, – взмолился Ландсман. – Колода карт, кроссворд. Карта бинго…
– Понял, понял.
– Как назло, неоконченная шахматная партия.
Берко быстро оценивает ситуацию на доске, затем поднимает глаза на Ландсмана. «Самое время, – говорят его глаза, – самое время просить о твоем одолжении».
– Ну вот, как я и говорил, я прошу тебя об одолжении.
– Что-то незаметно, – увиливает Берко.
– Ты все слышал. Ты видел, как она присобачила к делу черную метку. Дело дерьмовое, глухое с самого начала. Бина припечатала его официально.
– Но не ты.
– Не время рассыпаться в комплиментах моей гениальной прозорливости. Особенно после всех моих стараний подорвать собственную репутацию.
Берко вдруг заинтересовался псом. Он встает, подходит к сцене. Поднимается по трем высоким деревянным ступеням, останавливается, глядя вниз на Гершеля. Пес поднялся, принял сидячее положение и влажным носом своим прочитал записанные на ладони Берко запахи: дети, вафли, интерьер «суперспорта» 1971 года… Берко нагнулся, отстегнул цепочку от ошейника. Взял голову собаки в обе ладони, посмотрел в глаза.
– Ладно, хватит… Он не придет.
Собака вдумалась в услышанное от Берко, поднялась на все четыре лапы и проследовала к ступенькам. Спустившись, она, клацая когтями о бетон пола, подошла к Ландсману и молча уставилась на него, требуя подтверждения.
– Да, Гершель, эмес, воистину так, – кивает Ландсман. – Сличали зубные рентгенограммы.
