Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
– Туда вон садитесь, – рявкает мадам Калушинер, ничем не обозначив куда именно.
Столы уставились в потолок рогами ножек опрокинутых на них стульев. Столы заняли всю сцену. Ландсман стаскивает с какого-то стола два стула, и они усаживаются вне сцены, в зальчике, поближе к запертой на мощный засов главной двери. Мадам Калушинер скрывается с глаз долой за занавеской из мелкой деревянной дряни, клацнувшей за ней костями игрушечного скелета.
– Прелестное создание, – бормочет ей вслед Берко.
– Душка, – соглашается Ландсман. – Она только по утрам заявляется. Чтобы на свою публику не глядеть. В гробу она видала своих музыкантов.
В «Воршт» заходят всякие музыканты да артисты после закрытия театров и иных кабаков, заявляются далеко за полночь, заснеженные, промокшие, и забивают сцену, и убивают друг друга кларнетами да скрипками. Ангелы, как водится, притягивают дьяволов, и за артистами тянется всякое жулье: банкиры и бандюги, воротилы и ворюги, а также мелкая шантрапа, леди и джентльмены удачи и неудачи.
– Так ведь ее муж… Ну да, понял.
Натан Калушинер владел «Ворштом» до самой смерти. Игрок, изрядный жулик, весьма неправильный тип во многих отношениях, был он также королем верхнего «до» кларнета. Играл он, как будто в него диббук вселился. Ландсман, повинуясь своему отношению к музыке, следил за неразумным маэстро Калушинером и иной раз извлекал его из неприятных жизненных ухабов. Но однажды мосье Калушинер исчез из города вместе с женой хорошо известного русского штаркера, оставив мадам Калушинер лишь «Воршт» да долготерпение своих многочисленных кредиторов. Отдельные фрагменты фигуры мистера Калушинера впоследствии вынес на берег прибой возле доков в Якови, но знаменитое кларнета верхнего «до» среди них не оказалось.
– А это, стало быть, его пес? – тычет Берко пальцем в сторону сцены.
На месте, которое в былые времена украшал собой дудящий в кларнет Калушинер, сидит собака, кучерявый полутерьер в коричневых пятнах и с черным пятном вокруг одного глаза. Сидит пес, навострив уши, как будто прислушиваясь к каким-то отголоскам давней музыки в мозгу. От ошейника вяло спадает вниз цепочка, тянется к вделанному в стену кольцу.
– Гершель, – пояснил Ландсман. Его печальное терпение собаки мучит, и он отводит взгляд. – Пять лет уже там торчит, на том же месте.
– Весьма трогательно.
– Пожалуй. У меня, знаешь, даже мороз по коже…
Мадам Калушинер возвращается с маринованными огурцами и помидорами на металлической тарелке, корзиночкой маковых рогаликов и мисочкой сметаны. Все это умещается в левой ее руке. Правая по-прежнему лелеет бумажный мокротоприемник.
– Отличные булочки, – тут же реагирует Берко и, не дождавшись ответа, продолжает: – Очень милая собачка.
Ландсман внутренне усмехается потугам Берко наладить отношения. Всегда-то он пытается вступить в беседу с кем попало. И чем больше объект его усилий запирается, тем настырнее напирает на него Берко. С самого детства он лучился общительностью, желанием вступить в контакт. Особенно с таким бетонобойно-непроницаемым субъектом, как его кузен Меир.
– Собака как собака, – роняет в ответ мадам Калушинер, а заодно роняет перед носами незваных гостей и принесенную кулинарию, после чего исчезает за той же занавеской с тем же скелетным клацаньем.
– Итак, я должен просить тебя об одолжении, – изрекает Ландсман, не сводя взгляда с собаки, которая тем временем улеглась и опустила голову на свои артритные передние лапы. – И очень надеюсь, что ты мне откажешь.
– Это одолжение как-то связано с «эффективным решением»?
– Шутишь?
– Оно в шутках не нуждается, это «решение». Оно само по себе хохма. – Берко цепляет помидорину, обмакивает в сметану и запихивает в рот целиком, тут же замычав от удовольствия. – Бина неплохо выглядит.
– Она прекрасно выглядит.
– Сучка мелкая.
– Что-нибудь новое придумай, это я уже от тебя слышал.
– Бина… – Берко слегка качает головой. – Бина… В своем предыдущем воплощении она, должно быть, флюгером была.
– Ошибаешься. Ты, разумеется, всегда прав и сейчас тоже прав, но все же ошибаешься.
– Ты же считал, что она не карьеристка.
– Я считал? Когда это я считал?
– Конечно, карьеристка. И всегда была. И мне это в ней нравилось и нравится. Бина крепкий орешек. У нее политический нюх. Ее считают своей в доску и сверху, и снизу, а это фокус не простой. Ей из колыбели – прямой путь в инспекторское кресло, в любой полиции мира.
– Она лучшей в группе была, – вспомнил Ландсман. – В академии.
– Но по результатам вступительных экзаменов ты был лучше.
– Ну, был, был…
– Ее даже тупые федералы отметят. Бина запросто может остаться в полиции Ситки и после Реверсии. И я ее вовсе не упрекаю за это.
– Я тебя понял, но не могу сказать, что полностью согласен, – возражает Ландсман. – Не потому она взялась за эту работу. Или не только потому.
– Ну а почему тогда?
Ландсман пожимает плечами.
– Не знаю, – признается он. – Может быть, Бина и сама не знает.
– Может быть. А может быть, она хочет вернуться к тебе.
– Еще чего!
– Ужас, ужас…
Ландсман обозначил тройной плевок через левое плечо и сразу подумал, не связан ли этот дурацкий обычай с жеванием табака. Тут появилась мадам Калушинер, влача прикованное к ней невидимое тяжкое ядро чугунное земного бытия своего.
– У меня крутые яйца, – провозгласила она грозно. – У меня бублики. У меня студень.
– Что-нибудь выпить, мадам К., – умоляет Ландсман. – Берко, как?
– Рыгалки содовой, – отзывается Берко. – С каплей лайма.
– Вам надо что-то скушать, – констатирует дама без следа вопросительной интонации.
– Хорошо, хорошо, давайте яйца. Пару.
Мадам Калушинер поворачивается к Ландсману, который тут же ощущает на себе взгляд Берко, взгляд выжидательный, настороженный. «Ожидает, что закажу сливовицу», – подумал Ландсман. Ландсман ощущает усталость Берко, его раздражение им, Ландсманом, и связанными с ним проблемами. Пора, мол, определиться с жизнью, пора найти что-то, ради чего стоит жить… И подобная бодяга…
– Кока-колу, – мямлит Ландсман, – пожалуйста.
Похоже, мадам Калушинер впервые за долгие годы чему-то удивляется. И кто бы ее удивил! Как раз этот шамес… Она приподняла одну стального цвета бровь, начала разворот. Берко потянулся за следующим помидором, стряхнул с него зерна перца и дольку чеснока, сунул меж зубов… Зажмурился от счастья…
– Кислая женщина – кислые овощи… – Берко поворачивается к Ландсману. – А пивка не желаешь?
Против пива Ландсман бы не возражал. Услышав название продукта, он ощутил его горьковатый вкус во рту. Пиво, которым его угостила Эстер-Малке, еще не готово покинуть организм, но Ландсман решил поторопить события. Предложение – не то призыв – с которым он собирался обратиться к Берко. кажется ему теперь глупейшим, нелепейшим, не стоящим.
– К дьяволу, – отрезает он, поднимаясь. – Я в туалет.
В мужском туалете Ландсман обнаруживает тело электрогитариста. Слышал он игру этого парня в «Ворште». Классный исполнитель, первым использовал технику и манеру американских и британских рок-гитаристов в еврейской танцевальной музыке булгар и фрейлехов. По возрасту он Ландсману чуть ли не ровесник, вырос на том же мысе Халибут, в тех же условиях. В моменты блуждания духа Ландсман сравнивал свою работу детектива с интуитивной манерой исполнения этого музыканта, теперь валяющегося без признаков жизни на полу мужского туалета. В кожаной тройке, при красном галстуке, с пальцами, лишенными перстней, но сохранившими углубления от них. Рядом с телом тоскует выпотрошенный бумажник.
Тело, однако, тут же всхрапнуло. Ландсман пошарил на шее лежавшего, нащупал сонную артерию, обнаружил устойчивый пульс прекрасного наполнения. Алкоголем от владельца пульса несет со страшной силою. Из бумажника, похоже, вместе с деньгами вытащили и документы. Обхлопав музыканта, Ландсман обнаруживает плоскую стеклянную бутылку канадской водки. Деньги взяли, водку оставили. Ландсман не собирался пить. Он даже успел ощутить отвращение от мысли, что это пойло могло бы проникнуть в его желудок, что-то в нем сжалось от гадливости. Он заглядывает в погреба своей души, вглядывается в таинственные ее потемки. Уличает себя в том, что отвращение его к пинте популярнейшей канадской водки вызвано фактом возвращения его бывшей жены, выглядящей столь сочно, выглядевшей его женой и вообще Биной. Видеть ее каждый день – уже пытка. Вроде того, как Этот… с Большой Буквы… на три буквы, из трех букв… каждодневно мучил Моисея видением Сиона с макушки горы Пиз-… как ее там дальше… – га! Пизга. Она же Фас– тоже -га.
Ландсман отвернул винтовой колпачок и приложился к бутылке. В организме вспыхнула горючая смесь жидкости и лжи. В бутылке осталось еще много, но Ландсман наполнился под завязку, наполнился раскаянием, сожалением, ощущением невозвратности… Все сходство между ним и отключившимся гитаристом обернулось против него. После ожесточенной схватки с самим собою Ландсман решил все же не выбрасывать бутылку и сунул ее в свой карман символом окончательного падения. Вытащив гитариста из кабинки, Ландсман исполнил то, зачем пришел, причем заметил, что журчание его струи о сантехнический фарфор вернуло музыканта в сознание.
