Алые сердца. По тонкому льду - Тун Хуа

Когда они с Хунли выходили из комнаты, по красной галерее впереди быстро прошла девушка с цинем в руках. Далантай не смел таращиться на нее в открытую, поэтому позволил себе лишь скосить глаза и боковым зрением окинуть ее прелестную фигуру.

Они отошли совсем недалеко, когда до них вновь донеслись звуки циня, на этот раз тихие, долетавшие откуда-то издалека. Далантай прислушался и восхищенно вздохнул:

– Книги говорят, что музыка циня помогает сосредоточиться и справиться с печальными думами. Сегодня я понял, что это чистая правда.

– Это не цинь, а чжэн, – холодно улыбнулся Хунли. – Тринадцатому дядюшке нравится слушать чжэн, поэтому гэгэ с детства училась игре на нем.

Далантай на миг застыл, а затем виновато улыбнулся:

– Прошу простить мою неосведомленность, я не смог отличить чжэн от циня.

– Ничего страшного, – кисло улыбнулся Хунли. – Скорее всего, и я бы не сумел отличить на слух моринхур[132] от хуциня[133].

К тому времени, как Далантай вернулся в Монголию, весь род уже знал о том, что Его Величество даровал старшему сыну право жениться, и все встретили новость с радостью. Больше всех была рада его матушка. Увидев Далантая, она тут же всех разогнала и, оставшись с ним наедине, сказала:

– Я слышала, что ты виделся с тринадцатым господином. Как он? Ты передал, что мы ждем его в гости? Он согласился приехать?

– Тринадцатый господин серьезно болен. Боюсь, он не проживет и нескольких месяцев. Отец часто рассказывал, что тринадцатый господин крепок и высок ростом, прекрасно держится в седле и стреляет из лука, поэтому я привез ему в подарок хороший тугой лук. Потом я, однако, обнаружил, что тринадцатый господин совсем не таков, каким я его себе представлял, – скорее всего, именно болезнь подкосила его. Он бы не то что не смог натянуть тетиву – ему даже ходить тяжело.

– Что?

Матушка побледнела и пошатнулась. Далантай подхватил ее и торопливо усадил. Пару мгновений она сидела неподвижно, будто в оцепенении, а затем спросила:

– Тринадцатый господин что-нибудь передал?

– Он сказал, что отдает свою дочь в твои руки, матушка.

Глаза матери наполнились слезами. Она резко отвернулась, бросив:

– Ты устал с дороги, иди к себе и хорошенько отдохни.

Почтительно поклонившись, Далантай повернулся и пошел, боковым зрением заметив, как по щеке матери скатилась слеза.

Прошло чуть больше месяца, и до них дошла весть о том, что тринадцатый господин скончался от болезни.

Далантаю было немного грустно, но не так уж и сильно, ведь он не приходился ему ни родственником, ни другом.

Мать же была убита горем. Как только это печальное известие дошло до них, она у всех на виду разразилась такими сильными рыданиями, что едва не лишилась чувств в объятиях отца. Позже она, не обращая внимания на всеобщее неодобрение, устроила алтарь с табличкой и велела старшему брату Далантая поминать тринадцатого господина на правах его зятя. Сама она также каждый день поминала его молитвами и подношениями.

Далантай изумлялся, но ни о чем не спрашивал и тоже поминал тринадцатого господина вместе с ними.

Однажды глубокой ночью Далантай услышал чье-то едва различимое пение. Песня не была похожа на монгольскую. Движимый любопытством, Далантай отправился в ту сторону, откуда доносилось пение, и увидел матушку в белых траурных одеждах, поющую у таблички с именем тринадцатого господина.

Любовь, что истинна, – равнина без краев,

Что вынесет дождей и ветра гнев.

Но солнце вырвется из плена облаков,

Осветит нас, лучами обогрев.

Любовь, что истинна, – как слива во цвету,

Не погубит буран ее вовек.

В мороз она свою являет красоту…[134]

Матушка пела и легонько размахивала рукавами, исполняя изящный, неторопливый танец. В какой-то момент ее горло сдавили рыдания и она остановилась, не в силах петь дальше. Внезапно откуда-то донеслись звуки моринхура. Подхватив матушкину мелодию, струны тихо продолжали ее.

Далантай увидел своего неизвестно откуда взявшегося отца, который сидел на земле возле таблички, скрестив ноги, и играл на моринхуре. Мать тоже заметила его и застыла на месте.

– Закончи танец, Миньминь, – сказал ей отец, продолжая сосредоточенно играть мелодию. – Давай вместе проводим его в последний путь.

Отец громко запел, и в его могучем голосе слышалась безграничная скорбь:

Снежинки кружатся на воющем ветру –

Нет грани между небом и землей.

Я ветку сливы срежу и в сугроб воткну,

Чтоб аромат вдохнул любимый мой.

Без сожалений пусть меня он любит впредь…[135]

Слезы заливали лицо матери, будто струи дождя. Она медленно кружилась, исполняя прекрасный, но скорбный танец. Ее движения больше не были ловкими и плавными, как у девушки. Иногда она ошибалась, и тогда отец замедлял мелодию моринхура и тянул строку песни, пока она не исправляла свой танец.

Далантай развернулся и покинул их, не издав ни звука. Он не знал, что связывало его родителей и тринадцатого господина, но сейчас, видя горе матери и скорбь отца, начал смутно осознавать причину, по которой каган с тринадцатым господином решили выдать гэгэ замуж за его старшего брата. Возможно, они хотели, чтобы она, как его мать, навечно осталась нежным цветком степей. Хотели, чтобы, когда ей захочется помчаться вскачь, рядом был мужчина, который с готовностью подарит ей широкую степь. Чтобы, когда ей захочется танцевать, он играл ей на моринхуре, а когда она запутается в шагах танца, он замедлился и подождал ее.

Моринхур не замолчал, даже когда Миньминь закончила танец. За все эти годы она ни разу не пела эту песню и не танцевала этот танец. Она понятия не имела, как Цзоин смог запомнить песню, что она пела всего единожды. Сейчас в ее памяти тот день представал размыто, она уже не могла вспомнить, как звучала эта мелодия, когда ее исполняли на флейте, и ей казалось, что тогда, двадцать лет назад, ее играли именно на моринхуре.

Она подошла к Цзоину, медленно опустилась рядом и положила голову ему на плечо. Моринхур все продолжал свою печальную песнь. Цзоин легонько коснулся губами лба Миньминь,