Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов
— Прошу извинить меня, дядюшка, за опоздание, но меня только что известили, — говорил Иван на ходу. Проходя мимо меня, он всего лишь скользнул взглядом, потом подошел и сел в кресло, то самое!
— К тебе первому послал с известием о нашем дорогом госте, — воскликнул князь Симеон, — да, видно, распустились холопы, не спешат исполнять мои приказы. Ну да я им задам!
— Не надо никого наказывать, никто ни в чем не виноват, — кротко сказал царь Иван, — засиделся над книгами, сам же и просил меня не беспокоить.
Я остолбенел, не веря своим глазам и ушам. Иван — кроткий! Иван — милосердный! Иван — засидевшийся над книгами! Впору было умилиться, если бы не это мерзкое обращение: дядюшка. Ведь не ко мне оно относилось, как встарь, а к князю Симеону! Да какой он к чер… дядюшка, ой, прости Господи! Но возмущение иссякло столь же быстро, как и умиление, сердце сжала ужасная тоска от картины у меня перед глазами: пустой трон и с двух сторон, чуть пониже и сбоку — царь Иван и князь Симеон. Господи, что будет?! Что Ты нам готовишь?!
— …закончили все, — донеслись до меня слова князя Симеона, — можно было бы сразу за стол пиршественный сесть, приказ-то уж отдан, да гость наш дорогой, думаю, утомился с дороги. Вишь, как спешил, даже не переоделся, — поддел меня все же Симеон, не удержался, тут он ко мне оборотился и продолжил: — Лучшие палаты во дворце тебе отдаю, князь Юрий, полежи, отдохни с дороги, а вечером милости просим на пир наш пожаловать, там и разговор наш продолжим. Очень любопытно нам узнать о жизни заграничной, ладно ли там или так, как мы думаем.
— Спасибо, князь, за предложение любезное, но я предпочел бы в своем доме остановиться, — прервал я его излияния.
— Так ведь тут вот какое дело-то, — замялся вдруг князь Симеон, — занят твой дом-то. Иван, вишь, тоже со мной жить не пожелал, на особицу поселился, сам твой дом и выбрал. Ты уж его не кори.
— Я перееду! — воскликнул Иван. — Сегодня же! Сейчас же и прикажу!
— Не изволь беспокоиться, царь Иван свет Иванович! — поклонился я ему — Не стесню я тебя. Будет на то твоя воля, так и на лавке голой пристроюсь, чай, найдется в моем собственном доме закуток малый для странника бесприютного.
— Конечно, конечно, — смущенно выдавил Иван.
Так вновь оказался я в доме моем. Столько на меня воспоминаний нахлынуло, и горьких, и сладких, что первые минуты я лишь молча дом обходил, прикасался к стенам, к мебели и, закрыв глаза, пытался уловить запахи, с давних времен оставшиеся. Иван же стоял недвижимо и лишь глазами меня сопровождал. Между нами не было пока сказано ни одного слова.
— Не казни меня, дядюшка Гюрги! — воскликнул вдруг Иван, он, видно, так мое молчание понял. — Не молчи! Не качай головой с укоризной! Лучше отругай, как в детстве. Ругай как хочешь, все приму, но не молчи! Прости меня, дядюшка! — Тут Иван неожиданно бросился на колени мне в ноги. — За княгиню Юлию, за машкару ту поганую, за пляски сатанинские, за богослужения еретические, за все прости! Кругом я перед тобой виноват, но ты прости, как только ты прощать умеешь.
Что я мог на это ответить?! Поднял я его с колен, обнял, поцеловал ласково. Поплакали мы вместе, ну, скажем, я всплакнул. А как успокоился, то нашел себя уже сидящим в кресле, а рядом на маленькой скамеечке Иван пристроился и руку мою нежно поглаживал. Все говорил, как он меня любит, как корил себя ежедневно за то, что из-за безрассудства его вынужден был я покинуть родную землю и скитался невесть где с обидой в сердце, и как страшился встречи со мной, вдруг отвернусь я от него, не захочу признать, и как боялся в палате тронной первым шаг ко мне сделать, уж больно неприветлив я был, а ну как оттолкну, стыдно перед боярами, а еще о том говорил, что он нарочно в доме нашем поселился, здесь он каждую минуту ощущал как бы присутствие наше, мое и княгини Юлии, от этого мысли его просветлялись и к добрым делам направлялись.
— Если и был ты виноват в чем-то передо мной, то я тебе это давно простил, — сказал я Ивану тихо. — В странах заграничных я не обиды старые поминал, а лишь корил себя за то, что покинул тебя в минуту трудную, все представлял себе с болью в сердце, как ты здесь без меня, без совета моего, любви и утешения. И все просил прощения у Господа за то, что ради счастья своего личного забыл о долге своем, о клятве священной, брату моему данной. Теперь и у тебя за это прощения прошу Оставил я тебя, кинул попечения свои неустанные, и вот что из этого вышло.
Ничего не ответил мне на это Иван, лишь к руке моей припал. Понял я, что и он простил меня, и, ободренный, продолжил, постепенно распаляясь и повышая голос:
— Ты не передо мною виноват, ты перед Господом виноват за то, что не соблюл державу, Им тебе врученную! Ты перед державой виноват, что от действий твоих неразумных в разорение впала! Ты перед народом виноват за кровь и нищету! Наконец, ты перед родом нашим виноват, ибо выпустил из рук вожжи, кои предки твои веками крепко в руках держали! Лишь один путь перед тобой, чтобы исправить содеянное, — вернись на трон прародительский и правь отныне справедливо и милосердно, роди наследника и передай ему державу в богатстве, силе и славе. Только так заслужишь ты прощение Господа, державы, народа и всего рода нашего!
— Нет, — ответил Иван тихо, но твердо, — не хочет того Господь, я знаю.
— Неведома нам воля Господа!..
Такие вот разговоры вели мы с Иваном не день, не два — полгода, и в слободе, и в Москве после возвращения туда всего двора. Да, видно, не хватало веры в моих словах, что бы я ни говорил, не отпускала меня мысль о каре Господней, что посетила при первом взгляде на разоренную Москву, я себя-то убедить не мог, не то что Ивана. Посему, какие бы доводы я ни приводил, я наталкивался на твердое Иваново «нет».
Но и другие не больше моего преуспели. Вы, наверно, удивитесь, но чаще других князь Симеон хлопотал, когда я в изнеможении, а подчас и в гневе от Ивана отступался, на смену мне Симеон являлся со своими увещеваниями. А ведь удивляться-то нечему! Князь Симеон, как никто, кроме меня, конечно, понимал, какими бедствиями для державы может обернуться отречение царя Ивана, не имеющего наследника, сына или хотя бы брата. Разве могут уразуметь это бояре, которые не способны видеть дальше носа своего, то есть границ своих вотчин. Только наш род обладает взглядом орлиным, способным проникнуть до самых дальних пределов нашей державы, только нашему роду дал Господь понимание, как государство наше устроено, чем оно живет и как вперед двигается. А кто от рода нашего, некогда многочисленного, остался? Только мы с князем Симеоном, остальные не в счет, и — Иван, последняя надежда наша. Вот мы и старались, но — вотще!
Уговаривали Ивана митрополит и все святители вместе, приходили под окна дворца царского огромные толпы народа, стенали и плакали, призывая Ивана не покидать их, не оставлять без защиты перед своеволием боярским. Иван бесстрашно выходил к народу, говорил милостиво, благодарил за любовь, им не заслуженную, обещал защиту перед боярами и пред Господом, но от венца царского отказывался.
Бояре тоже били челом Ивану, умоляя его снять опалу с них и с державы Русской и вернуться на престол прародительский, но, видя его неуступчивость, быстро отступились и решили на Думе своей провозгласить царем князя Симеона как единственного, законного и несомненного наследника. Уж и собор Земский созвали для всенародного избрания нового царя, вот только одного не учли — что князь Симеон тоже откажется. И будет упорствовать в своем решении не меньше царя Ивана.
Уговаривали сначала князя Симеона на Думе боярской — Симеон перестал туда приходить. Собрался собор Земский — Симеон не пришел и затворился на своей половине дворца царского. Составили грамоту утвержденную, и все члены собора, митрополит, святители, бояре, князья служилые, дьяки приказные и другие посланцы земли Русской, числом более пятисот, на ней подписи свои поставили — Симеон отказался ее принять и удалился в Симонов монастырь, чтобы ему не докучали. Собралась огромная толпа простого народа и во главе с избранными из собора Земского отправилась в Симонов монастырь, князь Симеон речи избранных выслушал, но на все мольбы ответил отказом. Вышел на стену монастырскую и обратился к народу, вкруг монастыря расположившемуся, клялся со слезами на глазах, что никогда в жизни не мыслил он посягнуть на превысочайший царский чин. Впрочем, народ слез не разглядел и слов Симеоновых не расслышал и разошелся с убеждением, что Симеон объявил о своем скором пострижении в монахи. Но это только усилило рвение народное, и все принялись готовиться к новому, невиданному ходу. Всю ночь до утра двери храмов были открыты, везде служили литургии, все храмы были полны народом, так что яблоку было негде упасть, а с утра священники вынесли самые почитаемые иконы и со всей святостью, под звон колокольный, двинулись крестные ходы к Симонову монастырю со всех концов Москвы. Шел и я вместе с митрополитом, вместе со всеми членами собора Земского, после молитвы всеобщей в кремлевском храме Успения.
