Инженер Петра Великого 10 - Виктор Гросов
Порыв ветра рванул эту рукотворную тучу, и провожающим открылась новая картина. Армада ожила. С натужным, металлическим стоном, от которого, казалось, трещали камни мостовой, первый «Бурлак» дернулся. Толчок едва не сбил меня с ног — я вцепился в поручень. Потом второй, третий… Стальная процессия, как единый, неотвратимый механизм, медленно и неумолимо набирала ход. Она надвигалась на запад, как тектоническая плита, сдвигающая континенты. Шипение пара, скрип резиноида и низкий шум работающих машин слились в единый саундтрек грядущих перемен.
Мы уходили в неизвестность, оставляя за спиной старый мир. Мы несли на своих бронированных спинах новый век.
Глава 6
Первый день пути я ощутил нутром, всем своим организмом, каждой клеткой. Низкая, утробная вибрация от работающих в стальном чреве машин пробирала сквозь толстые подошвы сапог, ползла по ногам, по позвоночнику, и уже через час езды казалась такой же естественной, как биение собственного сердца. Это был механический пульс нашего похода.
Мы ползли на запад. Двенадцать «Бурлаков», растянувшись на версту, оставляли за собой две глубокие, темные борозды в нетронутой снежной целине. Над колонной, словно хвост грязной кометы, вился шлейф из черного дыма и белого пара. Это знамя нашей новой Империи было видно за десятки верст. Оно кричало без слов: мы идем. И лучше не стойте на нашем пути.
В первой же деревушке, что попалась нам, из почерневшей избы выскочил растрепанный поп, отчаянно размахивая кадилом. Его тоненький, почти бабий крик утонул в грохоте, но я разобрал что-то про «сатанинские колесницы». Он пытался перекрестить головной тягач, но, когда тот прошел в десятке саженей, окатив его волной горячего пара, священник попятился и мешком осел в сугроб. Из окон за ним испуганно выглядывали бабы, мелко и часто крестясь. Первобытный ужас. Как по учебнику.
А через час, на подходе к уездному городку, все изменилось. Вдоль дороги выстроилась молчаливая толпа. Здесь уже не было страха. Его сменило жадное, почти неприличное любопытство. Мальчишки, ошалевшие от восторга, с гиканьем неслись рядом, рискуя угодить под колеса. Мужики стояли, поснимав шапки, и в их взглядах читалось что-то, чего я раньше не видел.
Гордость. Наши чудища. Не немецкие, не шведские — свои. На обочине вытянулся в струнку седой одноногий ветеран в затертом до дыр преображенском мундире. Когда наш флагман поравнялся с ним, он с трудом, опираясь на костыль, отдал воинское приветствие. Петр, стоявший рядом, заметил. Резко, по-военному, ответил. Лицо старика расплылось в счастливой, беззубой улыбке. Мы, как бы пафосно это не звучало, перепахивали реальность, оставляя глубокую колею не только в снегу, но и в головах.
К вечеру, когда низкое солнце залило поля багрянцем, мы встали на привал. Едва замерли машины, обдав окрестности последним облаком пара, их тут же облепила чумазая орда механиков во главе с Федькой. Ритмично бухнул тяжелый молот по неподатливой стали, и ему тут же ответил сухой, злой щелчок гаечного ключа, срывающего прикипевшую гайку. Гвардейцы выставляли караулы, а из фургонов-кухонь потянуло густым, горьковатым дымом от сырых сосновых дров и тут же — родным домом, духом разваристой гречки с салом.
Петр, вопреки моим ожиданиям, не заперся в штабном фургоне. Скинув тяжелый тулуп, он ходил по лагерю, как капитан по палубе своего корабля перед штормом. Лично заглядывал в топки, щурился на манометры, совал свой нос в работу механиков, засыпая Федьку въедливыми вопросами.
— А смазка эта, Федор, не замерзнет к утру? Не встанем посреди Европы колом?
— Никак нет, Ваше Величество! — с гордостью басил мой ученик, демонстрируя банку с графитовой смесью. — Особая, зимняя! Ей мороз нипочем!
Государь удовлетворенно крякнул и пошел дальше, к кострам. Пробовать солдатскую кашу, хлопать по плечу продрогших часовых. Он был в своей стихии. Корабль шел заданным курсом.
Но наш ковчег был набит не только верными солдатами. Хищников на борту тоже хватало, и первая кровь должна была пролиться у кормушки. Я стоял у своего «Бурлака», обсуждая с Нартовым завтрашний маршрут, когда краем глаза заметил знакомую дородную фигуру у интендантских фургонов. Александр Данилович. Светлейший был само обаяние.
— Аннушка Борисовна, душа моя, — проворковал он, подступая к Морозовой. — Государь наш после морозца изволит отобедать. Не найдется ли для стола его бутылочки рейнского да окорока доброго?
Анна, стоявшая с ведомостью в руках, даже головы не подняла.
— Все по ведомости, светлейший князь, — ровным, безразличным тоном ответила она. — Государю на ужин положены щи, каша и стопка водки. Как и любому гвардейцу. Распоряжения на сей счет имеются. Он сам дал мне волю в этом вопросе.
Улыбка на лице Меншикова застыла.
— Ты что же это, девка, мне, фельдмаршалу, указывать вздумала?
— Я порядку следую, — Анна наконец подняла на него глаза. — Каждая бутылка, да каждый фунт муки учтен. Ежели есть нужда сверх нормы — прошу письменный приказ от генерала Смирнова. А так — все под роспись. Государь сие одобрил.
Она протянула ему ведомость. Меншиков нахмурился. Открыто требовать у царя вина, когда тот демонстративно хлебает солдатские щи, — политическое самоубийство. Он постоял мгновение, потом резко развернулся и, бросив своим холуям «Пошли!», зашагал прочь.
Ай да Аннушка! Утерла нос Светлейшему. Кажется, я не пожалею что взял ее в «стаю», как упрямо называл мою команду Государь.
Второй раунд начался уже в темноте. Павел Ягужинский, прокурор-цепной пес, приволок за шиворот двух молодых гвардейцев к костру, у которого грелся Орлов.
— Василь Иваныч! — голос Ягужинского звенел от праведного гнева. — Твои орлы устава не знают! На посту табаком менялись! Порка перед строем!
Орлов медленно поднялся. Окинул провинившихся тяжелым взглядом.
— Что, орлы, табачок службы дороже?
— Виноваты, ваше благородие…
— Благодарю за бдительность, Павел Иванович, — Орлов повернулся к Ягужинскому. — Дальше я сам.
— Как это сам? Есть устав!
— А я тебе говорю, в дела моего полка не лезь, — голос Орлова не стал громче, но в нем появилось что-то, от чего Ягужинский попятился. — У нас свой
