Игорь Фарбаржевич - Любовь и вечная жизнь Афанасия Барабанова

Обогревали оранжереи и теплицы дровами в печах, распределяя тепло по специальным колодцам, дым из которых уходил наружу. И хотя стеклянные окна могли позволить себе только состоятельные люди, теплицы остеклялись и имели один скат, обращенный к югу, чтобы дать внутрь больше тепла и света.

Кроме того, в «Саду садов» росли и обычные плоды, соответствующие российскому климату – наливные яблоки, медовые груши, сливы всевозможных сортов, а над ягодами малины, смородины и крыжовника качались черешневые и вишнёвые серёжки.

И все эти деревья, кусты и грядки произрастали среди разнообразных садовых беседок, не похожих одна на другую. Одни были деревянные, другие мраморные, третьи кованые из железных прутьев – словно плетёные корзины – и все увитые диким виноградом и плющом.

В одной из таких беседок мать Афанасия, Мелания, читала когда-то гостям Осипова-Синклитикийского отрывок из «Руслана и Людмилы» Пушкина. Это было 27 июля, в очередные именины барина, на которые ежегодно приглашались из Зуева и губернского города знакомые дворяне и помещики.

После торжественной трапезы в «Саду садов» за сервированным с большой роскошью огромным столом, в виде буквы «С», все гости отправлялись на главную лужайку, где уже стояло несколько десятков кресел и стульев – перед самой большой беседкой, сооружённой специально, «как сценические подмостки», на которой начинался концерт-поздравления в честь именинника. В нём принимали участие не только его друзья-приятели, но и «свои крепостные», которых объединила в «древне-греческий хор» Мелания Барабанова.

Умела она петь и танцевать сама, да так талантливо, что даже пензенский помещик Алексей Емельянович Столыпин, у которого в Москве на Знаменке был свой превосходный крепостной театр, и граф Сергей Михайлович Каменский, владевший крепостным театром в Орле, и даже князь Николай Григорьевич Репнин, что купил в свою крепостную труппу Михаила Щепкина – все они желали приобрести у Сергея Кирилловича Меланию Григорьевну Барабанову со всеми её детьми – до того поразила она их своей красотой, голосом и талантом. Однако Осипов-Синклитикийский заломил за свою крепостную такую цену, что вопрос отпал сам собой.

На Дне его ангела спели три хора – детский, мужской и женский – каждый своё поздравление. А после, объединившись, грянули старинную песню «Русскую именинную», под аккомпанемент деда Фрола – самородка-балалаечника:

«Имениннику песня,А гостям обыденка —За столом столовать,За пирами пировать!Эту песню поём, ему честь воздаём,Его величаем, по имени называем,С Днем ангела поздравляем!Он как белый сыр на блюде,Как оладышек в сосуде,В саду вишенье садовое,Сладко яблочко медовое.Умел хорошо родитеся,Хорошо снарядитеся,Умей веселиться!»

Афанасию было десять лет, когда его с младшими сёстрами Пелагеей и Дуняшей, привела с собой матушка, в числе хористов детского хора, взяв с них слово – быть с нею рядом, нигде не бегать и не баловаться.

Тогда-то и увидел Афоня в первый раз «Сад садов», который вскоре и стал причиной его бегства из родной деревни.

В остальные дни попасть туда было никак невозможно – «Сад садов» охраняли, как зеницу ока, несколько десятков угрюмых сторожей с собаками, ружьями и нагайками.

В женском хоре выступала старшая дочь Мелании Лизавета.

Там и увидел Осипов-Синклитикийский её, поразившую его до глубины души, куда сильней, чем оперная гречанка.

А спустя короткое время после того Дня ангела пропал Афоня. Искали его всей деревней, даже помещичьи псари искать помогали – но нет, был мальчишка – и как сквозь землю провалился.

Слегла Мелания от горя. Единственный сын, одна надежда.

А тут барин стал за Лизаветой ухаживать.

Начал игру опытно, осторожно, не как со своими девками, а будто кот с мышкой. Сарафан ей через слугу подарил. Но она его не взяла. Рассмеялся барин и передал своей крепостной туфельки бархатные, которые вольным девицам под стать. Лизавета их тоже назад отправила. Тогда поднёс ей бусы рубиновые – алые, как капли крови. Но и бусы ему вернула. Рассвирепел тут барин и приказал насильно привести к нему строптивую девку. Приказано – сделано! Когда летела Лизавета на встречу к жениху своему, набросили на неё барские слуги сети и, словно дичь, в повозку бросили. Ну, а дальше случилось то, что случалось со всеми. Три дня и три ночи искали девушку, лишь на четвёртые сутки нашли на дне реки растерзанное её тело, с верёвкой и камнем на шее. Грачиха – деревенская ворожея – сказала матери, что снасильничали над её дочкой, а та, видать, смыла с себя позор перед женихом и людьми, бросившись в воды Искры. А спустя год проговорился в уездном трактире один из слуг Осипова-Синклитикийского, как помогал доставлять Лизавету в барский дом.

После её гибели стало Мелании совсем худо. Никого не признаёт, ни с кем не говорит. За сёстрами-близняшками да за ней самой стали соседи присматривать, кто покормит, кто приоденет. Долго в себя не приходила – всё стояла на берегу Искры да звала старшую дочь. Лишь поздней осенью понемногу умом просветлела. Только смеяться перестала и петь позабыла. И постарела быстро. Кто не знал, что близняшки её дочки, думали – внучки. А год назад новое несчастье без стука пришло – за одну ночь ослепла она и оглохла…

…Рассказали всё это сёстры-хромоножки тихо, спокойно, без дрожи в голосе, без единой слезинки.

Сжал кулаки Штернер, помрачнел лицом.

На прощанье обнял сестёр Барабановых, поцеловал обеих в щёки и достал из дорожной сумки пачку денег, коих те никогда не видели. Сказал, что их тоже передал им брат и попросил потерпеть ещё маленько, пообещав вскорости всем троим хорошую жизнь. Затем вышел из дому и сел в сани.

– В Москву? – коротко спросил Никифор.

– В Зуев, – ответил Штернер. – А уж там отпущу.

Когда сани выехали на столбовую дорогу и понеслись прямиком в уездный город, он вначале даже пожалел, что так быстро покинул Воробейчиково. С какой бы радостью выпорол кнутом барина за смерть Лизаветы и даже дотла спалил усадьбу…

Но здравый смысл, скорость езды и ветер в лицо – охладили его пыл, привели в порядок воспалённые мысли, и Атаназиус даже поблагодарил Господа за то, что не остался в деревне. Впереди ждало главное дело, ради которого он и приехал из далёкой Германии.

Спустя полчаса сани стояли уже у новой гостиницы с яркой вывеской над парадным подъездом: «Европейская». Хотя если глянуть на маленькие, бедные и кособокие домишки, вросшие в мостовую по-соседству с ней на городской площади, то никак нельзя было согласиться с таким помпезным названием.

Выйдя из саней, Штернер полез во внутренний карман пальто, достал кожаный кошель и вытащил пятидесятирублёвую ассигнацию.

– Спасибо, Никифор!

Тот так и застыл на месте:

– Не много ли будет, барин?…

– Не много! Ребятёнка своего вылечите… Второго коня купите, возок новый…

– Видать, зубки у Ванюшки моего пошли… – растерянно пробормотал извозчик, бережно кладя деньги за пазуху, и старательно подсчитывая в уме, сколько стопок пожелает его одинока душа, ибо ни жены, ни тем более, сына Ванюшки у него и в помине не было.

Однако Штернер его уже не слышал. Бородатый швейцар, без которого зуевская гостиница ну никак не могла бы зваться «Европейской», уже открывал с поклоном перед молодым иностранцем скрипучую дубовую дверь.

Глава V

МАЛОЛЕТНИЙ ПРЕСТУПНИК

«Ты хочешь мёду, сын? —Так жала не страшись…»

Что же случилось пятнадцать лет назад, когда крепостной десятилетний мальчик, «помещичий крестьянин», чья жизнь и судьба принадлежала своему хозяину, сумел вырваться на волю? Кто помог ему в этом? Кто дал отчаянный совет? Отец давно в могиле, матушка тяжело болеет, да и не отпустила бы его от себя. И старшая сестра бежать не позволила бы. Соседи такие же бесправные крестьяне, однако, никто из них не стал пытать Судьбу на прочность, ибо каждый знал, что жизнь крепостных соткана из гнилой пеньки, едва прикоснись – разлетится над полем одуванчиком. Но Афоня Барабанов – то ли по незнанию своему, то ли по малолетству – всё же решил Судьбу испытать. А может быть, это она его так испытала…

…Спустя три дня после празднования Дня ангела Осипова-Синклитикийского случилось событие, которого никто никак не ожидал.

«Сад садов», как мы уже знаем, охранялся круглые сутки, с весны до поздней осени, грозными сторожами с собаками – не только от диких кабанов и зайцев, но и от кротов, крыс и мышей-полёвок. Ещё от злодеев из крепостных.

А охранять в Саду было что. Кроме плодовых кустов и деревьев, в нём стояли оранжереи, полные заморских овощей и фруктов, а на Медовой поляне находился большой пчельник, с сотней ульев.

Сергей Кириллович не только вкушал мёд сам, не только угощал своих гостей или дарил друзьям-приятелям, но и продавал густой и ароматный «напиток богов» на ярмарках и рынках. Продавал, конечно, не сам, зато деньги подсчитывал самолично. Каждая тяжёлая капля драгоценного нектара превращалась для него в «медоносный медяк», и много лет подряд он знал, сколько таких звонких монет, следует выручить от проданного мёда. И если их оказывалось меньше – всех, кто работал на пчельнике, ожидала порка, да такая крепкая, что несчастные молили Бога лучше быть ужаленными всеми пчёлами со всех ульев, чем вытерпеть пытку «кошками» о трёх концах, из смолёной пеньки, или сыромятными ремнями. Причины недостачи денег барин не выяснял. Ему было всё равно – стало ли пчелиных семей меньше, мёд ли на рынке подешевел или от летней засухи пчёлы не доедали, и уж, конечно, случилось ли что-нибудь из ряда вон выходящее на самом пчельнике.