Валерий Елманов - Царская невеста
После этого я с воплем: «Папа, дай поцелую за такую гениальную мудрость!» — полез целоваться к этому почтеннейшему старику, он в свою очередь ко мне, а затем мы снова выпили, опустошив до дна очередную братину с медом.
— А девку ты все-таки выгони, — время от времени продолжал вспоминать я.
— Какую? — всякий раз интересовался князь.
— Свенто… Свитко… — Язык заплетался, но я хитроумно отыскал более простой вариант, вспомнив крестильное имя ведьмы, и выпалил: — Машку!
— Дочку? — изумился Долгорукий. — Так она ж у меня одна. За что ее? — И тут же: — Ай, ладно. Ради тебя, зятек. А хошь, всех разгоню?!
— Погоди, погоди, — силился припомнить я. — Княжну выгонять не надо. Ты ее замуж отдай.
— За кого?
— За… — Я задумался, но потом вспомнил, хотя и с трудом. — А вот хошь за меня. Чем я плох? А я тебя тогда ба-а-атюшкой величать стану.
Андрей Тимофеевич умиленно посмотрел на меня, потом нахмурился, соображая, и озадаченно спросил:
— Так выгнать или замуж?
Кажется, князь уже находился в таком состоянии, что ему было все равно, главное — угодить будущему зятю.
— Выгнать! — твердо заявил я. — Замуж! За меня. А Свето… зару в шею.
— У-у-у, — в унисон со мной прорычал Андрей Тимофеевич. — В шею. И на костер. Потому как ведьма.
— На костер не надо, — великодушно махнул я рукой. — Она сиротка. Жалко.
— И я сиротка, — заплакал горькими слезами князь. — Нетути у меня ни батюшки, ни матушки. А у тебя?
Я подумал, прикинул век, старательно припомнил даты рождения своих родителей, сделал все необходимые подсчеты, хотя это стоило неимоверного труда, после чего откровенно заявил:
— И мои… не родились еще.
— Тоже сиротка, — жалостливо вздохнул Тимофеич. — Ох, сироты, сироты, входите в любые вороты!
Он закручинился не на шутку, и, чтобы немного утешить Долгорукого, я предложил выпить за сироток.
— А ведьму мы, — упрямо продолжил Долгорукий, — Ко… Ко… Кост… Кон… тин… тин, — с трудом выговорил он и пожаловался: — Ну какие же у вас, фрязинов, имена, прямо не вывого… говогорить. То ли дело у нас. Андрей Тимохве… Ти- моше… Тьфу ты, и у нас не лучше, — сделал он глубокомысленный вывод и вернулся к тому, с чего начал: — А ведьму все одно на костер. Потому как ведьма.
— Не-э-э, — вновь запротестовал я. — Мы ее лучше тоже замуж.
— Ты что, басурманин? — изумленно воззрился на меня Долгорукий. — Как же ты двух сразу замуж?
— По очереди, — икнув, нашел я приемлемый вывод.
— Это хорошо, — оценил он. — Я по младости лет тоже мог сразу троих… замуж… по очереди. Я знаешь какой был? Ух!.
Мы выпили за его младые годы, после чего князь бодро заявил, что он и сейчас тоже ух и ежели есть кто из дворовых девок, годных… замуж, то он того… В подтверждение своих слов Тимофеич с воплем: «Клен да ясень — плюнь да наземь!» — пошел вприсядку, но тут же действительно свалился наземь. Я попытался его поднять, однако гость оказался тяжелым, а пол почему-то стал шататься — строители напортачили, не иначе, — и я прилег рядом.
— С нас беда, яко с гуся вода, — заговорщически шепнул мне на ухо этот чудесный старикан и вновь завопил во всю глотку: — Разбейся, кувшин, пролейся, вода, пропади, моя беда!..
Когда мы вышли во двор, хозяин терема, не утерпев от любопытства, все-таки вынырнул на крыльцо, да так на нем и застыл. Очевидно, заслушался нашими песнями, не иначе. Правда, они быстро закончились — увидев Михайлу Ивановича, Тимофеич тут же признал в нем родича, который душа-человек и должен выпить с нами, но потом резко сменил точку зрения и принялся по-отечески увещевать князя.
Не пей вина — вино есть блуд, а кто не пиет — тот вовсе плут, — невразумительно закончил он свою нотацию и смачно икнул, подведя своеобразный итог выпитому. — Ай да медовуха, во имя отца и сына и святаго духа. А кто не поверит, — он окинул суровым взором нас с князем, — тому сядет веред[14]… и на зад, и на перед.
Затем он решил испить водицы, коль с медком у нас так худо, но, подойдя к здоровой дубовой кадке с водой, так и не напился, потому что увидел внутри черта, который как раз выбирался наружу, чтоб погреть свои волосатые бока под луной. Князь тут же признал в нем ту самую зловредную бестию, коя в тот злополучный день напакостила на «божьем суде» своим хвостом, и, вознегодовав, вознамерился оторвать у нее этот самый хвост.
Я взвыл от ненависти и тоже полез было ловить этого затаившегося мерзавца: один Тимофеич нипочем бы не справился с двумя — второго, затаившегося и удивительно похожего на меня, обнаружил лично я после пристального осмотра кадки. Он был какой-то всклокоченный, корчил мне рожи и явно радовался тому, что почти сумел отправить на тот свет еще одну христианскую душу, возбуждая во мне лютую жажду мести.
Спустя пять минут после настойчивых уговоров хозяина терема мы прервали это увлекательное занятие по поимке нечисти, решив продолжить наутро, но, когда Михайла Иванович на удивление робким голосом предложил Долгорукому остаться, Тимофеич твердо заявил, что должен, хотя и не пояснил, что и кому.
— Ни-ни, — заупрямился я. — Нынче все твои долги, батяня, это мои долги, и я их беру на себя.
Самое же удивительное в истории этого вечера заключается в том, что я таки сумел проводить Тимофеича, хотя он и отнекивался. И не в блистательном исполнении Александра Новикова, а именно в моем, хотя и насквозь фальшивом, изумленные сторожа у рогаток выслушивали очередной куплет знаменитой песни «Вези меня, извозчик».
Пить на Руси в ту пору в обычный день строго воспрещалось. Понятно, что запрет касался не нас, которые князья, а «подлого люда», то есть простого народа, к каковому относились и сторожа. Но запреты запретами, а ночи в сентябре холодные, и потому дежурившие возле выставленных рогаток караульщики при себе кое-что держали. Так, для сугреву, не больше.
Делиться со мной, разумеется, никто не собирался, но, услышав грозное: «Эй, налей-ка, милый», начинали колебаться. Тем более я пояснял причину: «Чтобы сняло блажь», после чего сразу усиливал натиск на впавших в сомнение сторожей: «Чтобы дух схватило да скрутило аж!» Тут уж они не выдерживали, а я, не угомонившись, орал:
Да налей вторую, чтоб валило с ног! — И вновь выдвигал вескую причину: — Нынче я пирую — не нужон сваток. — И многозначительно подмигивал окончательно скисшему, но еще продолжавшему застенчиво улыбаться Долгорукому, осоловело клевавшему носом.
Мне и впрямь было с чего гудеть и с чего ликовать. В свате я действительно теперь не нуждался, разве что в подставном, бутафорном, ибо только что собственноручно сосватал свою любовь, мечту, звезду, свое солнышко и даже больше — галактику, нет — вселенную. Закончилась моя эпопея, длившаяся два с половиной года.
К тому же Осип жив, я его не убил, а потому от избытка чувств я орал благим матом на всю притихшую Москву, которая ошалело внимала виршам российского барда. Пусть в дрянном исполнении, но зато какие слова! Таких местный народец еще не слыхал.
У другой рогатки я уже наглел, принимая из рук караульщиков посудину с медом и недовольно возмущаясь при этом:
— Что это за сервис, коли нету баб, — но потом сокрушенно махал рукой и, впав в откровенность, пояснял: — Мне с утра хотелось, да нынче вот ослаб…
— Немудрено — три братины опростать, — не выдержав, подал сзади голос Тимоха.
В ответ, повернувшись к нему, я гордо вскинул голову и заявил:
— Но чтоб с какой-то ведьмой я время проводил — был бы Воротынский, он бы подтвердил.
Одного не пойму — как мне в таком состоянии хватало мозгов, чтобы еще и переделывать слова на более подходящие по смыслу? Загадка, да и только. Впрочем, в особой переделке эта песня не нуждалась, особенно припев.
— А если я усну, шмонать меня не надо, — бодро горланил я у очередной рогатки, строго грозя пальцем ошалелым сторожам, которые, очевидно до глубины души потрясенные суровостью моего жеста, мигом освобождали нам проход. После этого я милостиво заявлял: — Я сам тебе отдам, — и кидал им очередную горсть московок, не преминув пояснить, за что именно. — Ты парень в доску свой и тоже пьешь когда-то до упа-а-а-да.
Тут я пытался театрализованно обыграть «упад», но все время мешал некстати подворачивающийся под руку Тимоха, который с еще семью холопами Воротынского сопровождал нашу веселую процессию и бдительно контролировал ситуацию.
Я еще смутно припоминаю, как вяло взбрыкивал, крепко, но бережно сжимаемый с двух сторон дюжими холопами, и угрожал им:
— Парень я не хилый, и ко мне не лезь. Слава богу, силы и деньжонки есть.
Они кивали, но не выпускали из объятий, и я сурово взры кивал:
— От лихой удачи я не уходил… — И, найдя родную рожу среди сонма бородатых, радостно тыкал в нее пальцем в качестве доказательства истинности своих слов. — Стременной Тимоха вам все подтвердит. — После чего, несколько успокоившись, решил немного передохнуть.
