Штрафбат Павла Первого: Штрафбат Его Императорского Величества. Спецназ Его Величества. Диверсанты Его Величества. Заградотряд Его Величества - Сергей Николаевич Шкенев
А вот приложение усилий в правильном направлении и стало второй причиной для головной боли: приходилось вылавливать немногочисленных французских мародеров, отваживающихся отлучиться от главных сил, но против крупных отрядов предпринимать ничего не решались. Не по зубам они, да и не осталось в панах прежней лихости, каковой отличались их предки. И денег на хорошее русское оружие тоже нет. Замкнутый круг, пся крев!
Утро следующего дня
– Опоздали, как есть опоздали, – вполголоса выругался капитан Толстой, наблюдая за расползающимися по полю вражескими фуражирами. – Говорил же вчера, что нужно затемно выходить. Накрыли бы тепленькими прямо в деревне.
– А если бы не сумели какого часового снять? Тогда что, уличные бои? – возразил Иван Лопухин. – Извини, но сейчас не восемьсот первый год, чтобы в штыковую ходить.
– А как сейчас их ловить?
– Зачем ловить, друг мой Теодор? Вот же они, как на ладони. – Старший лейтенант румян и свеж, будто не случилось бессонной ночи у костра в компании друзей, хорошего вина и трубки. Одно из преимуществ холостого человека: чем больше усилий по растрачиванию здоровья, тем меньше оно страдает. Видимо, не расходуется на жестокую и бесконечную войну с угрызениями совести. – Тем более это не французы, а неаполитанцы из корпуса Ожеро. Бабские чулки на пуговицах видишь?
– Это гамаши.
– Да? Я думал, обычная линейная пехота.
– На ногах гамаши. Не чулки это.
– А похоже. И все равно неаполитанцы. Вот артиллеристы те точно французские.
Федор Иванович не ответил, лишь тихо чертыхнулся, прихлопнув на щеке надоедливого слепня. Так уж получилось, что неприятель занял единственную дорогу, ведущую к зажатому со всех сторон болотами полю, и заросли камыша остались последним подходящим для наблюдения местом. Подходящим, но слишком неприятным из-за обилия кусачих насекомых. Ничего, и это Наполеону зачтется в вину…
– Федя, давай ракетами по пушкам бабахнем?
– Двумя оставшимися? Они же зажигательные, еще хлеба спалим.
– Плохо.
Рожь сжигать Лопухину не хотелось, тем более неаполитанцы работали столь бодро и весело, кое-где даже с песнями, что не стоило отвлекать – самим легче, если снопы уже на телегах. Да и не вояки они… так, погулять вышли. Разбегутся после первого же выстрела. Эх, если бы не батарея, развернутая жерлами в сторону предполагаемой опасности… И ведь угадали, мерзавцы, кавалерии больше негде наступать. Ну не по болоту же?
– Сволочи!
– Что? – переспросил старший лейтенант.
– Закопались, говорю.
С недавних пор французы переняли привычку окапываться при любом удобном случае, и сам черт их нынче из земли не выковыряет: мелькнет порой кто-нибудь и снова спрячется, как мышка в норку. Научены горьким опытом, однако. Раньше пока догадаются, что под обстрелом стоят, получалось до половины орудийной прислуги выбить, а сейчас… Ну не штурмовать же их, в самом деле, чтобы вылезли?
Федор Иванович наклонился, чтобы поправить завязки плетенных из лозы мокроступов, закрепленных на сапогах. Не самое лучшее средство для передвижения в камышах с точки зрения скрытности, но без них провалишься в болотину по пояс, а вездесущие пиявки постараются воспользоваться моментом. В отношении здоровья, конечно, пиявки пользительны, но ведь норовят залезть в места, природой предполагаемые к особому сбережению.
Пока командир возился с намокшими веревками, Лопухин продолжал рассматривать в бинокль поле с копошащимися неаполитанцами и артиллерийскую позицию. Хорошо сидят!
– Смотри! Что он делает, а?
Возглас старшего лейтенанта заставил командира батальона поднять голову и замереть в такой нелепой позе, а повыскакивавшие из окопов французы суетились возле пушек. И гулкий топот множества конских копыт не оставил сомнений в их цели. Из камышей плохо видно, но звонко протрубивший охотничий рожок развеял последние сомнения: лишь в шляхетском ополчении пренебрегали сигнальными горнами в желании жить и воевать по примеру благородных предков.
Мощно бабахнуло и окуталось дымом первое орудие, скорее всего гаубица, за ней затявкали четырехфунтовки. Семь пушек прямой наводкой на узкой дороге… Картечь визжит, только пролетая рядом на поле боя, а чуть в стороне, откуда наблюдали Толстой с Лопухиным, ее не слышно, все сливается в сплошной рев, заглушающий иные звуки. Все звуки, включая ржание умирающих лошадей и человеческие крики. Ничего не видно, но они есть, эти убитые и раненые. Не могут не быть. Вот за фашинами перед батареей возник кто-то в кунтуше и шапке с фазаньим пером… исчез… Появился другой… пропал.
– Давай, Ваня! – Отдача толкнула капитана в плечо, и человек в синем мундире упал лицом в зарядный ящик. – Дава-а-а-й!
– Даю, чего уж… – Старший лейтенант взял на мушку спину размахивающего саблей офицера и мягко потянул спусковой крючок. – Готов, собака!
Теперь рукоятку затвора на себя, повернуть вниз… Чавкнула упавшая в воду дымящаяся гильза… поднимать некогда… Воткнуть следующий патрон… Выстрел. Опять зарядить. Выстрел.
– Ванька, справа!
Тело разворачивается само, независимо от команд головы. Застывшее удивление на лице бегущего с поля неаполитанца. Выстрел. Кивер с желтым ромбиком вместо кокарды покатился по траве, подпрыгнул на кочке и упал в свободное от тины и камышей оконце. Закачался… этакий корабль спокойствия среди житейских бурь. Кстати, а почему фуражир побежал не к артиллеристам, где сложены ружья[17], а в болото?
Ага, вот и причина: рубка уже на самой батарее, и французам ничего не светит. Вообще ничего, так как польское ополчение не в состоянии кормить пленных. Просто не берут и, будучи частными лицами, не несут за это никакой ответственности. Из свалки вылетел пан Пшемоцкий на вороном жеребце – саблей машет картинно, весь в чужой крови, хоть сейчас переноси его на батальное полотно…
– Убью! – Сшибая с ног улепетывающих от поляка неаполитанцев, капитан бросился к шляхетскому предводителю. – Расстреляю!
Не добежал, помешали мокроступы. Толстой упал, выставив винтовку, а рука потянулась за патроном. Старший лейтенант навалился на командира:
– Федор, ты сдурел?
– Я сдурел? – Толстой повернул искаженное злобой лицо. – Он сколько народу под картечью положил?
– Своих?
– Нет, твою мать, обезьян заморских!
Шесть часов спустя
– Имею ли я видеть перед собой пана Сигизмунда Пшемоцкого герба Радом?
Гордый и надувшийся от осознания собственной доблести предводитель ополчения повернулся к младшему лейтенанту Нечихаеву, по важности случая надевшему извлеченные из походного мешка награды:
– Михаил Касьянович, зачем такая официальность? Сегодня празднуем замечательную победу!
Мишка остался невозмутим:
– Вы арестованы, господин Пшемоцкий.
– Я?
Громкий стук выпавшего из руки стакана.
– Извольте сдать оружие. Ну?
Лязг винтовочных затворов.
– Да, конечно… В чем меня обвиняют?
– Вам объяснят. Позже. И не здесь.
Глава 7
Два всадника неторопливо ехали по лесной дороге. И правда, куда торопиться? Ведь это не Санкт-Петербург с его
