Корела - Герман Иванович Романов
— Господин, к вам идет сам капитан — я хорошо вижу его лицо.
Еще бы не видеть парню, с шестикратной оптикой в руках, на бинокль он смотрит как на великое чудо, и оценил его достоинства еще вечером. На карабине прицел слабее, так и рассчитан на иные дистанции стрельбы, чем снайперские винтовки с их мощными патронами.
— Внял, значит, доводам, осознал, что я никого не выпущу из зоны досягаемости, а сделать мне они ничего не смогут, — хмыкнул Владимир. Действительно — до шведов меньше трехсот метров, но их мушкеты и арбалеты оказались бесполезными, только хвою и порой ветки сбивали над головой. Он же убивал стрелков, быстро и безжалостно, тратя редко когда две пули на каждого, чаще хватало одной. До лагеря немцев еще ближе, и опытные ландскнехты уже сообразили, что их может ожидать — да ничего хорошего, кроме самого безобразного избиения.
Оставшиеся в живых хаккепелиты эту дилемму осознали первыми. И вместе со шведскими офицерами, что успели запрыгнуть в седла, пошли на прорыв. Ушло меньше десятка, остальных он спешил, безжалостно перестреляв и коней, и всадников. Так что весть в Выборг принесут тягостную — непонятно кто применил нечто смертоносное, вроде скорострельной пищали, бьющей далеко и очень метко. Остается только дожидаться выводов, которые сделает шведский воевода…
— Я пришел к вам, как написали мне, господин… э-э…
— Достаточно будет, чтобы вы титуловали меня «вашим высочеством» — на печати грамоты была корона с моим гербом.
— Простите, ваше высочество, я не сведущ в геральдике.
Капитан низко поклонился, продолжая стоять и прижимая шляпу к груди. Стефанович мысленно хмыкнул — не из дворян, приставки «фон» не имеет и вряд ли когда получит. Старый вояка, грубая морда, словно вытесанная топором, да еще со шрамами. Мужицкие руки, ладони крупные, с искривленными пальцами и грязными ногтями, нос сизый, с прожилками — явно из любителей сильно выпить.
— Я знаю, что шведы не выплатили вам условленного жалования, а потому предлагаю перейти ко мне на службу. Отказа не приемлю, и сделаю с вами то, что проделал со шведами. Перебью всех, и найму русских. Даю минуту на раздумья, капитан — вы вправе сделать выбор — послужить мне, добыть славу, богатство и честь через год верной службы, или умереть сейчас вместе со своими людьми. Последнюю услугу я окажу вам немедленно, можете в этом на меня рассчитывать.
— Не стоит, ваше высочество, я имел возможность увидеть, на что способно ваше чудесное оружие, — капитан держал «марку», хотя побледнел при виде направленного в грудь ствола. — Я принимаю ваше предложение, и следует обговорить лишь вопрос о плате…
— Вы ее получите немедленно, капитан — я дарю вам и вашим ландскнехтам жизнь. Это очень большая плата, поверьте — вы ведь осмелились воевать против меня. Посмотрю, на что способны ваши люди, и через месяц вы получите двойную плату. Скажите, Уве — вам не надоело быть наемником? Если вы дадите присягу мне и будете верны — получите замок и рыцарские шпоры. Ваши помощники станут дворянами, все воины получат большие наделы с домом. Я ценю тех, кто мне с верностью служит, — негромко произнес Стефанович, и, видя вспыхнувшие огоньком глаза капитана, понял, что подобрал правильные аргументы. И протянул ладонь, которую вставший на колено капитан почтительно поцеловал, склонив голову.
— Что я должен сейчас сделать, ваше высочество?!
— Идите со своими ландскнехтами на тот лагерь, и перебейте всех шведов, кроме одного. Его отправьте с этой грамотой в Выборг, — Владимир протянул очередной заранее написанный свиток. — Остальных, немцев, датчан и прочих тоже убейте, но только если откажутся служить мне, принцу Вольдемару. Я сын и наследник короля Ливонии и принца Датского Магнуса…
Лжедмитрий II, пришел на смену первому, и даже стал царем, только в Москву не вошел — там на троне сидел Василий Шуйский. Известен как «Тушинский вор», а вот определить кто он таков на самом деле не смогли ни современники, ни историки, уж слишком мутный был тянущийся за ним шлейф. Но таково большинство самозванцев, особенно те из них, что дорвались реальной власти…
Глава 15
— Прости, княже, но не так важно, ублюдок ли он польского короля Стефана Батория, или сын-последыш ливонского короля Магнуса. Не стоит это наших домыслов, Данила Тимофеевич. Тут другое важно — мать-то его Мария Владимировна дочь убиенного царем Иоанном Васильевичем удельного князя Владимира Андреевича Старицкого, а вот это важнее всего. И что весомо, так то, что вдовая королева сейчас в Троицкой обители, от которой войско «тушинского вора» отогнали.
— А нам то какая выгода от сего, боярин? Ты куда клонишь, Иван Михайлович? А ежели он самозванец, как Лжедмитрии эти?
— На сие плевать, княже, однако хотелось бы, чтобы сей принц оказался настоящим, пусть и ублюдком польского короля. В нашем положении, сам посуди, любой союзник важен. Царь Васька от Корелы отказался, всю землю уезда свеям отдал. Так что не властен он нынче над нами, да и боярский приговор то утвердил. Под короля народ наш не пойдет, драться будет насмерть. А правителя хвать — да и нет. Ты более не воевода, а я вообще только за оборону города ответ держу. Где наш государь-то, раз короля мы не признали, а царь, боярами выкрикнутый, от нас отказался сам?
Голос Пушкина стал вкрадчивым, глаза лукавством сверкнули, и князь Мышецкий сообразил, ахнув:
— Ох, и премудрая голова у тебя, Иван Михайлович. Ведь если мы оного принца пригласим на княжение, как истари новгородцы на вече делали, то с нас взятки гладки. И пусть свейский каролус с него спрашивает вины, а не с нас. А если нужно будет, то головой сего принца откупимся — лютеранин он, не православный, чтобы за него всей землей держаться. И времечко оттянем, если получится, пока в Стекольне решат, что делать надлежит. Листопад пойдет, дожди зарядят, а там и снег выпадет.
Князь Мышецкий повеселел, отпил взвара — все же в шубе жарковато сидеть, дороден был, даже тучен Данила Тимофеевич. Но того честь боярская требует, люди ведь смотрят, а потому грех устои нарушать самому, иначе с других требовать будет нельзя.
— Вот и я о том, княже. Мыслю, не самозванец он, как «тушинский вор» — роду знатного. Сам посуди — и купец Игнат Котомин, и пятидесятник Тимоха Анкундинов одно
