Физрук-10: назад в СССР - Валерий Александрович Гуров
— Господи милосердный, прости меня грешного! Пресмыкался. Прелюбодействовал. Подхалимничал. Передирал у других. Продавал коллег. Подкупал критиков. Пускал пыль в глаза. Прости! Покину сие гнездо разврата. Перестану писать. Поступлю в монастырь. Пощади!
— Перестань! — отмахивается от него Философ. — Нашел время каяться…
Тучи затянули обе луны. Вернее — одну единственную, потому что свет теперь просачивается только с одной стороны. Корабельников поднимается с колен. Кидается в прихожую, возится там, потом до слуха гостя доносится резкий хлопок. Встревоженный, Философ бросается на звук и почти сразу натыкается на безжизненное тело хозяина. Герой Советского Союза, человек, который с двумя артиллерийскими расчетами дрался против десяти фашистских танков, после войны польстившийся на легкий хлеб литературной халтуры не выдержал укоризненного взгляда небес и покончил счеты с жизнью.
Философ возвращается в комнату, берет недопитую накануне бутылку водки, отпивает из горлышка и тут же с отвращением сплевывает на пол. Переступив через труп хозяина дома, Философ надевает плащ и выходит из коттеджа. Надо бы сообщить в милицию о самоубийстве, но милиция бежала вместе с остальными городскими властями и самими горожанами. Стремительно светает. Философ смотрит на часы — без десяти пять. Голубев сказал, что Тельма будет на автостанции. Надо успеть. Он берет один из велосипедов и катит в нужном направлении. Благо — недалеко.
Наступает утро. Философ едет на велосипеде по шоссе, старательно объезжая разбросанное тряпье, брошенные чемоданы, детские игрушки, расколотые вазы и цветочные горшки с умирающими комнатными растениями. Возле здания, на фронтоне которого написано: «АВТОСТАНЦИЯ», он спешивается. Вокруг никого, но тишины нет. Отовсюду слышится потрескивание, шорохи, шелест. Тучи расходятся, между обветшалых стен домов просачиваются лучи восходящего солнца. Город становится прозрачным, будто нарисованном на стекле. Рядом останавливается «ГАЗончик» с откинутым брезентовым верхом. В нем сидят Голубев, осунувшийся и похудевший и Тельма — усталая и угрюмая.
— Садитесь! — говорит врач, распахнув дверцу.
— Благодарю! — отвечает Философ и забирается на заднее сиденье. — Рад видеть тебя, Тельма.
— Взаимно, — откликается она.
— Где дети?
— С детьми все в порядке. Игорь согласился, а Илга — отказалась.
— Отказалась — от чего? — уточняет Философ. — Ты так и не сказала мне — где она? Я видел Люсьену, но с нею не было дочери.
— На хуторе она, у бабушки, — отвечает девушка. — Она отказалась, поэтому — на хуторе.
— Да от чего она отказалась и, заодно, на что согласился Игорь? Он хоть знает, что отец его погиб?
— Знает. Он теперь все знает. А для того, чтобы удовлетворить твое любопытство, придется прочесть целый курс.
— Ладно, держите при себе свои секреты!
Вездеход катит по городским улицам, подпрыгивая на брошенных чемоданах и детских колясках. Философу хочется закурить, еще больше — выпить, а еще больше — задавать вопросы. Он держится, но надолго его не хватает. Тельма протягивает ему бутылку, а затем — пачку сигарет. Философ расценивает ее отзывчивость, как разрешение спрашивать.
— А где же ваши мертвецы, инсектоморфы то бишь? — интересуется он. — Идут пешком?
— Мертвецов нет, — отвечает врач. — Они выполнили свою миссию и нашли окончательное успокоение.
— Какую миссию? Напугать до смерти городских обывателей?
— И это тоже. Сами понимаешь, что иначе обывателя не сдернешь с насиженного места, но главное, что мертвые покинули эту землю, чтобы окончательно очистить ее для нового посева.
— Отлично, но ты не ответил мне про инсектоморфов.
— Инсектоморфов тоже больше нет. Можешь считать, что их не было.
— «Где лебеди? — А лебеди ушли. А вороны? — А вороны остались…» — цитирует Философ.
— Здорово сказано, — ворчит Голубев, — но один старый жирный ворон смертельно хочет спать…
— И еще сказано, — не унимается его собеседник: — «Я — это бросок природы, бросок в неизвестное. Может быть, во что-то новое, а может быть, в ничто!»
— И это отменно сказано, — соглашается врач. — Тебя куда подбросить?
— Черт его знает, я бы хотел найти свой чемодан, там моя папка с рукописью.
— Да вон твой чемодан. У тебя под ногами. Скажи спасибо Тельме, это она его разглядела среди груды хлама.
— Сердечно благодарен! — откликается Философ, выдергивая на сиденье злосчастный чемодан, извлекая из него папку, а его самого выбрасывая из машины. — Теперь везите меня, куда хотите.
— Везите нас ко мне, — отвечает Тельма. — И побыстрее. Слышите шум?
Философ и врач прислушиваются.
— Что это? — спрашивает последний.
— Плотина, — говорит девушка. — Ее окончательно прорвало. Самое позднее — через час она смоет город.
— Так вот почему все удрали! — восклицает Философ. — А теперь давайте, колитесь, что здесь все-таки происходит?
— Расскажи ему, Тельма, — просит Голубев. — И постарайся не очень монотонно, а то я засну за рулем.
— Так может тебя подменить?
— Нет. Лучше меня никто не знает строптивого нрава этой лошадки. И если один из рукавов приближающегося потопа, вдруг попытается перерезать нам дорогу, любой из вас может растеряться и нажать не на ту педаль.
— Тогда — жми на всю катушку! — бурчит Философ. — Кажется шум становится громче!
Он оглядывается и ему чудится, что он видит, как водяной вал врывается в старый город. Языки мутной воды растекаются по улочкам, подмывая газетные киоски и рекламные тумбы, подхватывая брошенный скарб, смывая мусор, низвергаясь в подвалы, переполняя ливневки, затапливая оставленные на улицах автомобили, автобусы и трамваи, поглощая велосипеды и мотоциклы. Вода выдавливает витринные стекла, пропитывает ковры в квартирах, кастрюли, чашки, глубокие тарелки всплывают, книжки, журналы, устаревшие газеты, фотографии, детские рисунки водовороты выносят сквозь окна первых этажей. Словно орда кочевников, внезапно атаковавшая город, потоки воды продолжают путь, унося награбленное добро дальше.
— Ну-с, я жду объяснений, — говорит Философ. — И мне кажется, что имею на это право. Даром я что ли таскал инсектоморфа на закорках, бродил по болотам, корячился, чтобы добраться до каких-то долбанных коконов, похожих на мужские причиндалы, сочинял, как безумный, «Процесс-два», пятился от мертвецов, рожающих белые шары, терпел истерики борзописца, который, кстати, застрелился в религиозном экстазе, когда увидел Бога в лунном пенсне… Я ничего не забыл?
— Ты забыл, что сдал фашиста Соммера, — безжалостно напоминает Тельма. — И еще — выступал перед школьниками, которых едва не увел с помощью шара, изготовленного Мастером. Кстати — где он?
— А
