Физрук-10: назад в СССР - Валерий Александрович Гуров
Ответить некому. У Корабельникова скулы сводит от страха. Слышно как стучат его зубы. На улице почти нет света. Редкие фонари освещают только самих себя. Окна домов темны, лишь кое-где сквозь щели в занавесках просачивается красноватый свет. Дождь лупит без передышки, но улицы все же не безлюдны. Слышно, как кто-то переговаривается вполголоса, надрывается грудной младенец, громыхая, мимо беглецов, проезжает пара тяжелых военных грузовиков. Из бокового проулка выкатывает хуторская телега и скрывается в проулке напротив.
— Все бегут… — жалуется Корабельников. — Все драпают, одни мы тащимся…
— Удивляюсь я тебе, Роман, — откликается Философ. — Ты же «Тигры» жег! Герой Советского Союза…
— Чему тут удивляться, — неожиданно спокойно откликается баснописец. — На фронте легко быть героем. Против тебя такой же солдат, как и ты. Ни от осколка, ни от пули не заговоренный. Хитрость против хитрости, смекалка против смекалки. Горит его танк — радуешься, а видишь обугленную головешку, которая когда-то была бравым воякой, тошно становится. А в тылу все по-другому… Приносишь в редакцию басню про медведя, а они тебе — вы кого это, товарищ автор, имеете в виду? Врешь им про бюрократа, не верят… Не напечатают басню — радуешься. Напечатают — дрожишь. Разворачиваешь каждое утро «Литературку», смотришь раздел критики, видишь свою фамилию, дальше читать страшно. Ведь если какая-нибудь гнида тыловая напишет, что ты украл сюжет то ли у Эзопа, то ли у Крылова, сидишь, ждешь оргвыводы… Так герой превращается в дрожащую тварь… Одно спасение — бухло!
— Ну и бросил бы ты это занятие! — ворчит Философ. — За каким бесом ты в Эзопы подался? Нашел бы себе более спокойную работенку.
— Не могу. Привык уже. Деньги шальные. И не надо вставать ни свет ни заря. Хочешь — бумагу портишь, а не хочешь — водяру жрешь. Опять же поэтесска какая-нибудь подвернется начинающая… Дерешь ее во все щели и в рифму и белым стихом и ямбом и хореем…
— Заткнись, извращенец!
Надрывный механический рев разбивает тишину. От него начинают дрожать стекла в окнах домов, на лужах появляется рябь, с деревьев срывается пожухлая осенняя листва. Философ и Корабельников зажимают уши и непроизвольно бросаются в ближайшую подворотню, при этом Философ роняет чужой чемодан. В подворотне они садятся на корточки, стараясь опустить головы как можно ниже, спрятать их между колен. Несколько мгновений рев сотрясает все вокруг, но затем стихает. Оглушенные, Философ и Корабельников выпрямляются, но не сразу решаются убрать ладони от ушей. Философ приходит в себя первым. Дрожащими пальцами он достает из кармана сигареты, закуривает сам и предлагает баснописцу. Тот отрицательно мотает головой.
— Мать вашу за ногу! — почти рыдая, произносит Корабельников. — Чем это они, Граф⁈
— «Сиреной ПВО, не слышишь что ли!..» — перебил я рассказчика. — А тот в ответ: «Какая еще сирена! Разве такие бывают?..»
— Тоже во сне увидел? — уточнил лжеписатель.
— Да, только вместо этого твоего Корабельникова был ты…
— Забавно, но слушай дальше… Хрен их знает, что тут у них бывает… — отвечает Философ. — Хватит ныть, борзописец, пошли лучше мой чемодан поищем.
Они выходят из подворотни и начинают бродить по темной улице, почти наощупь. Неожиданно на пустынной улице появляется первый автомобиль. Его фары ослепляют Философа и поэта, те едва успевают отскочить. За первым автомобилем следует еще несколько. Обгоняя друг друга, опасно подрезая при обгоне, машины несутся, не разбирая дороги. Все это дорогие авто. Одно вдруг притормаживает, отворяется дверца и из нее показывается бледная физиономия Люсьены…
— И она потребовала, чтобы ты поехал с ней и с городским начальством, — подхватил я. — А ты уперся и ни в какую!
— Да, так и было… — кивнул Граф. — Тогда опускаю этот эпизод.
— А дальше были мертвецы? — спросил я. — Или это уже чисто мои кошмары?
— Нет, мертвецов не было… — покачал головой Третьяковский. — Вернее — были, но… Короче, то, что было — оказалось немногим лучше… За машинами начальства покатили легковушки, грузовики, автобусы, мотоциклы и велосипеды с горожанами попроще.
— Что они сказали? — искательно заглядывая в глаза, спрашивает Философа баснописец, имея в виду бежавшее городское начальство.
— Что здесь опасно оставаться, — бурчит тот.
— Пойдем, Графуша, а? — умоляюще произносит Корабельников. — Ну чего мы здесь застряли? Опасно же…
— Пойдем, — соглашается тот. — Как только так сразу… Вот найдем чемодан мой и почапаем.
— Да на кой хрен он тебе сдался, этот чемодан! — истерично воет поэт. — Сам же вытряхнул из него все барахло! Хочешь, я тебе свой подарю? Заграничный!
— Нахрен мне твой заграничный чемодан сдался… — огрызается Философ. — У меня там рукопись, понял!
— Тогда понятно… — сник баснописец. — Так бы сразу и сказал…
Они пытаются отыскать чемодан, воспользовавшись паузой в потоке беженцев на колесах, но вскоре их накрывает звуковая волна, которая слабее рева сирен, но гораздо страшнее оттого, что исходит от несметной толпы. Мужчины, женщины, старики, роняя скарб, затаптывая слабых, несутся по улице. Крики, проклятия, женский визг, мольбы о помощи оглушают почище сирены. Философ и его спутник вновь ныряют в подворотню.
— Что это, Третьяковский? — совсем уж неприлично визжит Корабельников. — О, боже!
Глава 5
Философ выхватывает из толпы какого-то мужчину в форме, прижимает его к стене и видит, что это милиционер. С белыми от ужаса глазами, страж порядка пытается вырваться, но Философ держит его крепко.
— Что происходит в городе? — говорит он. — Куда вы все несетесь?
— Ш-ш-ш, — шипит тот. — Ш-шары!
— Что еще за шары?
— Б-белые и ч-черные! — заикаясь отвечает милиционер. — Конец всему! Конец света! Господи помилуй…
— Ну, шары, и что с того? — спрашивает Философ. — Они что — сожрут тебя⁈
— Отпустите меня, бога ради, гражданин! — умоляет милиционер. — У меня жена, дети, начальство…
Философ отпускает правоохранителя, тот выбегает на улицу и уносится, подхваченный человеческой рекой.
— И это наша доблестная милиция, — презрительно цедит Философ. — Шаров они не видали.
— Знаешь, с меня хватит…— решительно произносит Корабельников и пытается выйти из подворотни. Философ хватает его за хлястик чужого плаща.
— Куда ты, артиллерист! Затопчут ведь!
— Кто затопчет-то…
Философ отпускает
