Всемирная выставка в Петербурге - Марципана Конфитюр
— Вторая была молодая. Я так понял, что это какая-то её родственница, может быть, дочь... Хотя, если у неё не было своих детей, возможно, это жена похищенного царевича.
— Скажи, — министр задумался и перешёл на непривычный для себя задушевно-доверительный тон. — Ты правда веришь, что великий князь Михаил выжил?
— Та баба, она помирать собиралась, — ответил жандарм. — Уж не знаю, померла ли или нет. Но перед смертью, пожалуй, не стала б она сочинять-то...
— Но кто мог оказаться на месте и похитить ребёнка, кроме самого Нечаева и его сообщников? — спросил Николай Львович.
— Охрана Алексеевского равелина, — незамедлительно отозвался информатор.
— Разумно. Значит, надо поднять списки, кто в то время там работал... — ответил министр.
Он решил, что пошлёт за архивами незамедлительно, но внезапно замер и задумался. Потом заулыбался, отпустил жандарма и почувствовал, как настроение с каждой секундой становится лучше и лучше. Николаю Львовичу явилась замечательная идея, как решить все три проблемы одним махом: и выставку обезопасить, и энэмов наказать за из бесчинства, и снять все вопросы в истории с Михаилом...
Глава 7, В которой Варя перелезает через работниц и участвует в политических разговорах.
Варе везло. Во-первых, ни одна из травм, полученных при взрыве, не оказалась серьёзной: по крайней мере, так сказал фабричный доктор, на визит к которому ушло двадцать копеек и пять минут. Во-вторых, Миша поверил, что Ольга Саввишна и в самом деле не открывала Варе никаких секретов. В-третьих, юбку, постиранную вчера и провисевшую вместе с остальным бельём обитателей рабочей казармы в общей постирочной целые сутки, не украли. Она высохла и даже почти что не напиталась запахами устроенного неподалёку от ретирадного места. Юбку теперь можно было забрать и идти на боковую с лёгким сердцем.
До выключения электросвечей оставалось всего полчаса, и все сорок лежанок женского спального зала на втором этаже Симоновской казармы уже были заняты: её, Варино, место последнее ожидало свою постоялицу. Кое-кто уже спал, не обращая внимания ни на свет, ни на папиросный дым, ни на гомон соседей, ни на пару незнакомых мужиков, прилаживаюших к стене какую-то странную штуку, похожую на цветок колокольчика. Варя перешагнула через Прасковью, потом через Марью, протиснулась между Агафьей и Ксенией и почувствовала себя дома. Работница из ночной смены, которая спала на этой койке днём, аккуратно скатала свою рогожу, оставив место в почти полной чистоте — опять везение! Варя смахнула мышиный помёт, разложила мешки из-под хлопка, служившие ей постелью, уселась сверху.
Слева от неё отдыхала Дуня. Это была бойкая работница, которая часто ругала начальство, из-за чего получила прозвание «коммунистка»: например, совсем недавно она провела две недели в арестном доме за участие в маёвке. А ещё у «коммунистки» была вторая, сменная юбка, которую та милостиво разрешила Варе надеть сегодня взамен испачканной. Справа была тоже Дуня, другая. С ней на её койке жил трёхмесячный ребёнок, которого она прижила, как сама рассказывала, от какого-то пожилого лакея в надежде, что он на ней женится. Пока Дуня была на работе, за ребёнком за деньги присматривала семилетняя дочка другой работницы. Впрочем, присматривала она, кажется, не очень хорошо, потому что тот вечно болел и мать каждый день шептала ему на ухо какие-то молитвы и заговоры.
— Высохла уже? — спросила Дуня-коммунистка, указав взглядом Варину юбку.
— Ага. — Сказала Варя и ещё раз поблагодарила за одолженную вещь. — Я бы её тебе прямо теперь отдала, да как раздеваться, когда тут мужики эти! Что это за штуку они прилаживают?
— Это громкоговоритель называется, — ответила коммунистка, которая к тому же всегда была в курсе всех дел. — От него провод идёт в кабинет, где фонограф стоит с телефоном. Там мастер заводит — тут слышно.
— А что заводить будут? Вот бы романсы!
— Держи карман шире! Говорят, что церковную службу одну записали и станут включать каждый день.
— Для чего это?
— Да ясно, для чего! Хотят воскресный день рабочим сделать! А чтоб бабы не роптали, что их в церковь не пускают, им эту церковь в казарме таким вот манером устроили! Чёртовы буржуи-кровопийцы, чтоб им пусто!.. Хоть бы батюшка-царь всё узнал! Уж он бы в обиду не дал нас, во всём разобрался б...
— А что, Дуняша, — вдруг спросила Варя. — Вот хотела бы ты выйти замуж, например, за царя? Ну, если бы возможность подвернулась? А?
— Да Бога побойся! Ведь он же женат!
— Ну не за царя. За цесаревича.
— А разве он есть нынче?
— Да ты к словам не цепляйся! Вот если бы был — то хотела бы?
— Ну Варька, что за глупые мечтания? Сама-то вот подумай: если бы царевичи женились на работницах, то за кого бы тогда выходили царевны? За фабричных мужиков, что ль? Ну?..
— Царевичи бы не перевелись, если бы один из них, пусть самый завалященький, женился бы на одной из нас, — ответила Варя. — И потом, знаешь, все говорят, что в двадцатом веке всё будет по-новому, по-другому. Ну так ты бы хотела?
— На кой?
— А что, я бы хотела! — внезапно отозвалась другая Дуня, качающая ребёнка. — Царевич так царевич, чай, не хуже мужиков!
— На тебе, Дунька, даже лакей не женился, — ответила «коммунистка». — В общем, хватит вам, девчата, чушь нести: за такие разговоры, знаете ли, и в кутузку попасть недолго. Царь — он отец для всех нас! Он от бога! На таких, как мы, из их царского рода никто и не поглядит! Мы для них и не девки, а так — насекомые... Вот что.
Свет погас. Двое рабочих, всё-таки успевших приладить к стене свой так называемый громкоговоритель, ушли кое-как, спотыкаясь впотьмах о работниц. Варя сняла юбку, отдала её соседке. Улеглась. До гудка побудки оставалось не так много времени, чтобы выспаться, и надо было бы начать использовать это время прямо сейчас... Но сон упорно не шёл. И слова, сказанные Ольгой Саввишной тогда, когда она думала, что умирает, тоже не шли из головы.
Дуня правильно сказала: никто из царской семьи даже не посмотрит ни на одну из них, обыкновенных фабричных девчонок. Если Миша узнается, что он не родной своей матери, что он
