Попова Александровна - Пастырь добрый

— Скажите главное, — оборвал его Курт. — Меня тревожит только одно. Я все сделал верно? Был иной выход?

— Твой сослуживец вселил в тебя эти мысли?

— Вы поговорили с Густавом…

— Да, побеседовал. И если судить по тому, что я услышал от обер-инквизитора и от него, ты не выглядел сомневающимся, когда докладывал о случившемся. Сожалеющим, несколько унывшим — да, но не сомневающимся…

— Слышали уже, какое прозвище дали мне в городе?

— Не сказал бы, что слишком обидное для инквизитора, — заметил тот осторожно и, увидя, как Курт покривился, вздохнул: — В той ситуации поступить иначе было… Можно, что тут говорить, можно, вот только это зависело от того, что для тебя главное. Можно было послушаться этого человека, можно было позволить ему освободить тело твоего сослуживца посреди города, где он поселился бы неведомо в ком и исчез бы неведомо где. Можно было попытаться провести следующее расследование, попытаться отыскать нового носителя…

— И это, возможно, даже удалось бы, — продолжил Курт хмуро. — Я не оправдываюсь, однако — где гарантии, что он не натворил бы ничего за это время? Что он не спрятался бы так, что мы не нашли б его? Так, как читает мысли и подделывает поведение он — так можно скрываться годами, десятилетиями… Вечно!.. Или я оправдываюсь?

— Нет, мальчик мой, нет. Ты все говоришь правильно. И ты снова, как и в прошлый раз, страдаешь оттого, что на твоем месте почти каждый поступил бы иначе. Почти каждый сделал бы другой выбор, пошел бы на все, чтобы не дать напарнику погибнуть…

— Это его работа, — тихо выговорил он. — Моя и его. Рисковать и погибнуть, если нужно. Если отпускать преступника, лишь чтобы спасти следователя, то для чего нужны следователи? Мы должны погибать, если придется, именно для того, чтобы преступник не совершал преступлений, чтобы остальные не погибали. Это мерзкая, страшная, но — необходимость. Я с этими мыслями шел на службу, я вышел из стен Макария с этим убеждением; да, бросить сослуживца в беде — недопустимо, но это — это совсем другое… Вы молчите, отец? Я говорю не то?

— А если я скажу, что так? Что ты и впрямь поступил неверно?

— Значит, Густав прав, — откликнулся Курт хмуро. — Я действительно свихнулся на службе, и рядом со мной просто опасно находиться. А поскольку мыслить иначе я не умею, из следователей мне следует уйти… Я знаю, что это проверка, отец; но сказал я это искренне. Я не желаю, чтобы моя служба пошла во вред делу. Если вы полагаете, что делу этому лучше будет обойтись без меня — я смирюсь с вашим решением. А теперь я хочу знать, что вы думаете на самом деле. Бруно назвал меня фанатиком… Густав — сумасшедшим… Горожане зовут Молотом Ведьм, что, учитывая истоки и тот факт, что они повторяют слова Густава, навряд ли является комплиментом… В прошлый раз вы оправдали меня, но я бы сказал, что истребление моих близких входит у меня в привычку. Итак — я прав или нет?

— С кем ты будешь советоваться, когда меня не станет? — не сразу заговорил тот. — У кого будешь требовать суда над своими деяниями? У кураторского отдела, у нового духовника, у начальства?.. Что ты думаешь? После всего, что ты уже высказал — как полагаешь, ты прав?

— Полагаю — да, — ответил он твердо. — Из всего, что я знал, что мне было доступно из способов противодействия на тот момент — да, я считаю, что поступил правильно. Я не дал освободиться преступнику. Суд над моими действиями творит здравый смысл, и я всегда полагал, что его довольно, однако все со всех сторон говорят мне, что действовать должно чувство. Что без него разум ничего не значит, ничего не стоит. Но мое чувство велело бы мне бросить оружие и позволить ему творить, что он хочет, чтобы сохранить жизнь человеку, который не безразличен мне, которого любит и ждет жена, которую я не хочу оставлять убитой горем… И прежде, чем убить Дитриха, я похоронил чувство. Потому что оно мешает. Не мне — мешает делу. Это я такой урод, или остальные…

— … неполноценны?

— Слабы.

— Человек слаб, — вздохнул духовник. — Слаб не только телом, в первую очередь — душой; любой человек. И ты тоже… но ты сам это знаешь, посему не стану углубляться в проповедь. Свое чувство ты похоронил, вот только похоронил заживо, в том и есть твоя беда и твое спасение… Тебе нужен четкий и недвусмысленный ответ? Вот он — все правильно. Ты был прав. Тебе так скверно сейчас лишь оттого, что ты не смог получить все, не смог и спасти близкого человека, и исполнить то, что должен был, и это понятно. Но ты был прав… тебе стало легче?

— Нет, — возразил он коротко, и наставник удовлетворенно кивнул:

— Вот и хорошо. Похороненные чувства в могиле копошатся…

— Надеюсь, не вылезут, — отозвался Курт серьезно. — Пусть покрикивают оттуда. Так лучше.

— Хочешь легкой жизни? — невесело улыбнулся тот. — Решений, которые просты? Такого не бывает, мальчик мой — не в твоей службе…

— Ну, почему же, — оборвал он теперь уже решительно, — бывает. Задержать и предать казни такого, как этот Бернхард — это простое решение; исполнение может оказаться сложным, но решение проще некуда.

— Да, исполнение оказалось сложным, это верно… — вздохнул духовник, посерьезнев. — Сложным — не только для тебя.

— В первую очередь не для меня, хотели вы сказать, отец, — уточнил он. — И это — это еще одно, что меня… смущает в этом деле. Этот священник — ведь это его смерть спасла нас, так? Это был просчет Бернхарда — не того выбрал в жертву? Слишком… что — слишком благочестивого?

— Что невероятного видит инквизитор в подобном повороте дела? — с напускной строгостью спросил духовник; он покривился:

— Вы словно сговорились с Бруно. Вам ли не знать, отец, насколько велика вероятность повстречать святого средь рода человеческого и насколько оправданны могут быть подобные ожидания.

— Вот ты это и сказал, — пожал плечами тот и, перехватив его взгляд, кивнул: — Ну-ка, выкладывай. О чем еще ты умолчал?

Курт ответил не сразу; минуту он сидел молча, глядя на Распятие перед собою и вспоминая другое, то, что возвышалось над алтарем в мертвой деревне…

— Я его видел, — произнес он, наконец, тихо. — Когда отец Юрген лежал мертвым, когда мы выходили из церкви… Что-то толкнуло меня обернуться. И я его видел. Он стоял там, у алтаря. Это было не видение, не бред, порожденный всем пережитым — я видел его. И когда я уже решился подойти, убедиться — двери передо мной захлопнулись…

— И?

— Я не стал пытаться открыть их. Не знаю, почему.

Тишина снова снизошла в часовню — снова долгая, глубокая, но теперь первым заговорил духовник.

— Я тоже тебе кое-что расскажу, — сообщил он уже серьезно. — При твоем прошлом расследовании, когда стало известно, что ты внедрен в среду чародеев неизвестной силы, неизвестных способностей — ты помнишь, кто прикрывал тебя с этой стороны?

— Абиссус[225]? — уточнил Курт отстраненно, и наставник погрозил сухим узловатым пальцем:

— Пороли мы вас за такие словечки, да видно, мало… В тех стенах не только отчисленные курсанты томятся, но еще и подвизается братия; не сплошь праведники, как вы поговаривали, однако — именно их моления сохранили тебе жизнь в тот раз. Именно благодаря им ты пережил удар того чародея. Помнишь это?

— Такое не забывают, — согласился он мрачно.

— В этот раз, — тихо продолжил тот, — выслав зондергруппу на поддержку, я снова обратился за помощью к братии. Знал, что ты опять ввязался во что-то серьезное… Но они отказали мне. Не будем молиться, было мне сказано. Все уже решено.

— Ха, — не сдержавшись, выдохнул Курт, и духовник нахмурился. — Быть может, нам с Бруно и вовсе не стоило заходить в ту деревню? Заслать туда одного только святого отца — и все… Простите, — осекся он и, зажмурившись, встряхнул головой, отерев ладонью лицо; наставник осторожно взял его за локоть, отведя руку в сторону, и указал вперед:

— Взгляни. Да, — подтвердил он, когда Курт вновь поднял взгляд к Распятию. — И это было решено. Он знал это. Но если ты полагаешь, что Христос от начала времен знал также, что будет есть вечером накануне Своего двадцать третьего дня рождения, или что в минуту Его распятия происходит на каком-нибудь отдаленном острове…

— Знаю, — не отводя глаз от изваяния перед собою, вздохнул он. — Сам все это говорил Бруно. Все это знаю. Знаю, что в январе будет холодно, но осознание неизбежности и закономерности этого не мешает тому, что этот факт мне не нравится. Мне не нравится, что что-то решено за меня, со мной — а я об этом не знаю. Что пути Господни неисповедимы для Него Самого.

— Что — зазорно служить не всесильному Богу?

— Был бы всесильным — нахрена Ему служители, — возразил Курт и спохватился снова: — Простите, отец. Четверть часа назад я говорил с агентом.