Попова Александровна - Пастырь добрый

Пастырь добрый.

Ego sum pastor bonus et cognosco meas et cognoscunt me meae. (John, 10; 14)[1].

Пролог.

Друденхаус этим октябрьским вечером плавал в полумраке и ненарушимом безмолвии. После двухмесячного отсутствия глухие, озаренные трепещущими факелами недра главной башни казались незнакомыми... Курт приостановился, вскользь обернувшись через плечо на вход в часовню, где провел последние полчаса, и неспешно зашагал из подвала прочь.

Явившись в Кельн минувшей осенью, он не смог ощутить чувства возвращения домой - одного факта рождения в этом городе оказалось не довольно, а первые одиннадцать лет жизни, проведенные здесь, пусть и не изгладились из памяти, однако не остались в сердце. Домом навсегда стала академия, и когда после прошлого дознания пришлось вернуться в ее стены на почти два месяца, это было настоящим отдохновением. К счастью, служба в Кельне не омрачалась придирчивостью начальства или высокомерием старших сослуживцев, что уже значило немало для того, кто получил Знак следователя Конгрегации чуть больше полутора лет назад, однако вообразить себя живущим в этом городе всегда он не мог, по-прежнему ощущая себя здесь чужим. Башни Друденхауса были небольшим исключением; быть может, оттого, что в этом месте он проводил более времени, нежели в своем жилище, и потому что именно здесь его окружало все то, что составляло всю его жизнь, что было его бытием и призванием...

Путь к лестнице на первый этаж пролегал мимо тяжелой, потемневшей от факельного чада окованной двери в допросную, и, проходя мимо, Курт на мгновение приостановился, глядя на массивную створку; только сюда он еще не заходил сегодня, в свой первый день по возвращении в Кельн - не потому что это пробуждало тягостные воспоминания или гнело душу, а оттого, что эта часть подвала воспринималась не как часть службы, а, скорее, как редкое, временами неизбежное, но нежелательное дополнение; точно так же ему не пришло бы в голову, прогуливаясь по башням, посетить кладовку или, к примеру, нужник. Разве что по делу, уточнил он с усмешкой, направившись по коридору дальше.

Курт остановился, пройдя всего два шага: из-за двери в допросную ему послышался не то стон, не то вскрик - тихий и словно заглушенный.

Он нахмурился, вслушавшись и сделав шаг назад, пытаясь понять, не почудилось ли ему: арестов в последние дни не было, это он знал наверняка. Аресты, совершаемые служителями Друденхауса, были вообще явлением весьма редким, не говоря уже о том, что допросы в этой части подвала с применением особых мер производились только ввиду особых обстоятельств, после долгих и тщательных обсуждений с господином обер-инквизитором, после подачи соответствующего запроса и по его соизволению. Ничего подобного ни сегодня, ни в минувшие несколько дней не происходило. Если аресты были редки, то подобные допросы - вовсе исключительны, и не сообщить вновь прибывшему о чем-то подобном встретивший его сегодня сослуживец просто не мог, как не мог бы не рассказать о том, что одна из двух башен Друденхауса внезапно поутру обвалилась в разверзшиеся земные недра.

Курт вернулся к двери, склонив голову к самой створке и прислушавшись. Когда совершенно явственно различимый стон-полувскрик повторился, он взялся за ручку, однако допросная оказалась замкнута изнутри.

-  Это уже ни в какие рамки, - пробормотал он настороженно, вновь неведомо зачем толкнув явно запертую створку, и, не достигши результата, решительно ударил в дверь кулаком.

Внутри что-то упало, загремев, и застыла тишина, не нарушаемая более ни единым звуком. Прождав с полминуты, Курт уже откровенно выругался, саданув в окованные доски теперь носком сапога. На этот раз к двери зазвучали шаги - спешные, почти бегущие; засов с той стороны шаркнул по петлям, и створка приоткрылась - всего на ладонь, полностью скрывая от него нутро комнаты с низким темным потолком и оставляя в пределе видимости лишь голову человека на пороге. Голова имела недовольное лицо и зарождающуюся залысину.

-  А, академист, - поприветствовала Курта голова, а руки меж тем продолжали держать створку с той стороны, не позволяя ему войти. - Вернулся... Поздравляю с повышением.

-  Что происходит, Густав? - требовательно спросил он, тщась заглянуть внутрь через его плечо, и, не сумев, попытался открыть дверь. Рука сослуживца напряглась, и дверь осталась полузакрытой. - Почему допросная в деле? Кто там?

-  Майстер инквизитор, ну, где же вы! Я уже почти готова раскаяться! - вдруг донесся из каменной комнаты голос - вовсе не умирающего от боли, а всецело удовлетворенного жизнью, хотя и несколько недовольного человека пола вполне определенно женского.

-  Боже, Густав! - скривился Курт, отступив. - Старый извращенец!

-  Кто бы говорил, - понизил голос тот, и из подвала послышалось - уже не столь томно, как прежде:

-  Густав, ну, мне, в конце концов, холодно!

-  А Керн знает, как ты используешь служебное помещение? - справившись с первой оторопью, усмехнулся он; тот оглянулся через плечо на не видимую Курту кающуюся и выговорил раздраженно:

-  Послушай, Гессе, сделай милость: исчезни!

Дверь захлопнулась перед его носом почти с ожесточением, и до слуха донеслись чуть различимые забористые ругательства; не дожидаясь всего того, что мог бы услышать еще, Курт развернулся к лестнице.

Первый этаж пребывал в такой же тишине и мрачности; все, кроме немногочисленной стражи, разошлись уже по домам, и шаги гулко отдавались под сводами коридоров, одинокие и словно мнимые, как поступь заблудшего призрака, посему топот чьих-то башмаков из-за поворота донесся громко, отчетливо и слышимо издалека. Нарушитель тишины приближался быстро, и, явившись из-за извива каменного коридора, едва с ним не столкнулся.

-  Вот черт подери... - проронил тот, отпрянув от Курта назад и схватившись за сердце. - Чтоб тебя...

-  Куда торопишься, Бруно? - осведомился он, пропустив мимо ушей оба высказывания, одному из которых в башнях Друденхауса уж точно было не место. - Я полагал, после двухмесячного отсутствия ты направишься к своим приятелям-студентам...

-  И собирался, - кивнул тот недовольно. - Однако, как ты сам говорил, служебный день у следователя непредсказуем и в распорядок не укладывается.

-  Так то у следователя. Ты что тут делаешь?

-  Там посетитель, - с непонятной насмешкой сообщил Бруно, кивнув через плечо назад, где коридор упирался в неплотно прикрытую дверь, ведущую в приемную залу. - А поскольку единственный из следователей, кто сейчас в наличии на служебном месте, это ты - желаю приятного вечера.

Курт вздохнул.

К службе он относился добросовестно, с тщанием и даже любовью, однако сегодня, в первый день возвращения в Кельн, после нескольких часов в седле и двух - в Друденхаусе, он желал, наконец, добраться до постели, выбрать из своих запасов книгу - наугад, все равно какую - и провести там еще пару часов до сна. На миг мелькнула мысль вытащить из допросной старшего сослуживца, занятого совершенно не служебным делом, однако была отринута тут же - то ли по снисходительности, то ли по причине сложности в ее осуществлении.

-  Что за посетитель? - спросил он, вторично разразившись вздохом; Бруно развернул его к двери, подтолкнув в плечо.

-  Приличного вида юноша, - все с той же усмешкой отозвался помощник. - Серьезный, солидный, я б сказал... Лет юноше около десяти.

Курт остановился, обернувшись, и несколько мгновений изучал глумливое лицо напротив.

-  Что - ребенок? - уточнил он, наконец, снова зашагав к двери - уже медленнее и еще более неохотно. - Господи; и что ему нужно?

-  Не знаю. Мне он не говорит - требует инквизитора. Стоит у стенки, смотрит в пол, и все.

Вздох прозвучал в третий раз - еще тяжелее и недовольнее. Детей Курт не терпел; он не умел с ними объясняться, невзирая на то, что в академии несколько уроков было посвящено именно тому, как общаться с оными представителями рода человеческого, буде возникнет необходимость взятия у них показаний. На теории это было довольно просто, однако в практическом применении все выходило гораздо сложнее, и из своих немногочисленных общений с детьми Курт вывел заключение: этих существ он не любит и не выносит.

Посетитель выглядел и впрямь до чрезвычайности серьезно; небедно, хотя и без роскоши, поразительно опрятно одетый мальчик стоял у стены, не прислоняясь к ней, заложив за спину руки, сцепленные в замок, и глядел на носки своих башмаков; лицо его было каким-то тусклым и чуть осунувшимся, словно он не спал всю предшествующую ночь. На Курта он взглянул так, что в душе шевельнулось невнятное беспокойство - взгляд был таким же серьезным, как и сам облик припозднившегося посетителя. Навстречу мальчик шагнул первым, первым же поприветствовавши его - тоже как-то по-взрослому, поименовав Курта полным именем и должностью.