Филарет – Патриарх Московский (книга вторая) - Михаил Васильевич Шелест
— Хватит, говорю, — вставая возвысил голос Никита Романович. — Не стану терпеть. Вина, что ли, опился?
Горбатый понурил голову и скривил обижено лицо.
— Ты же не шёл. Вот я с расстройства и отпил слеганца от четверти.
Александра Борисовича раскачивало, даже сидя за столом.
— Пойду я тогда! Что с тобой зря лясы точить?
— Всё? Думаешь списали Горбатого? А вот им всем!
Он скрутил с помощью левой руки на правой кукиш и сунул куда-то в сторону. Если бы кукиш был направлен на Никиту, он бы сразу встал и ушёл, а так… Совсем рвать отношения, вроде как, повода не было.
— Я ещё всех вас переживу. Осерчал немного царь. И что? В первый раз, что ли? За Владимиром Андреевичем сила. Не сможет царь его казнить и нас не за что. Нет за нами крамолы и корысти, акромя землицы побольше отхватить. Так, то не грех. Все рвут, и мы рвём. За это и глотки в думе грызём. Да за честь родов стоим и ту честь поднимаем.
— Знаем мы, как вы поднимаете, — усмехнулся Захарьин. — Книги переписываете. Вон, Федька мой одного дьяка изобличил, так такого же поставили и писцов заменили, что гнушались правду вымарывать, да лжу вместо черкать. И первый там сам казначей, сродственник наш. На скольких он нагрел лапы? Сколько земель на себя приписали?
— Не суди, и сам не подсудным будешь! — мрачно пробормотал тесть. —
— Так видно сие простым глазом, раз Фёдор мой узрел, едва книгу открыл. А кто другой откроет? Глазастей Федьки…
— Ладно тебе. Не учи учёных. Не об том сейчас речь.
— А об чём? — едва не выкрикнул обозлённый на тестя Никита. — Если хочешь, чтобы я упросил Федьку разжалобить царя и простить тебя, то этого я делать не буду, ибо спрашивал уже его сразу после братчины. Он отказался.
— Почему? — удивился и даже обиделся Горбатый.
— Он сказал, что ты не любишь его и не любил никогда.
— Не любишь? А за что его любить? Он не девка чай! Или девка?
Захарьин вскочил.
— Знаешь, что, Александр Борисович! Если бы не был ты тестем моим, ткнул бы тебе ножом в глазницу.
Встал и Горбатый.
— Если бы ты не был моим зятем, я бы плюнул на тебя и растёр. И только мокрое место от тебя и осталось. Ради кого я в думу прорывался, с роднёй своей «срался», да с Вельскими роднился? Ради семьи. Ради семьи и сейчас прошу. Пусть замолвит слово. Долго ждать милости царской. Обойдут нас Шуйские, да безродные. Кончилось ваше время! Всё! Нету вашей заступницы. Кончилось время Кошкиных-Захарьиных! Сожрут вас князья и бояре. И один Федька ваш не справится. Одно дело царю на ухо шептать, а другое против думцев да митрополита вставать. Вот помрёт Макарий, кто встанет? И что тогда будет? Царская власть, — она ничто в сравнении с духовной. Не Иван правит, а митрополит. Как скажет, так и будет. Монастыри даже воев больше выставляют, чем бояре. Надо будет, сметут царскую власть и не заметят. Подумаешь, помазанник! Как помазали, так и размажут!
Горбатый смотрел зло и трезво. Он, запыхавшись от долгого крика, тяжело дышал, переводя дух. Захарьин смотрел на тестя тоже неприветливо, но злоба на него уже прошла. Он понимал, что тесть прав. И как бы не соперничал Горбатый с его братьями, допущенными к распределению земель, по-своему он был прав. Без верных воев в этой войне всех со всеми, развернувшейся в Московии со смертью царя Василия, его роду не выжить.
— Хочешь просить, сам приходи и проси, — буркнул Никита.
— Я! Просить! — вскрикнул князь. — Да ты совсем оборзел, как я погляжу! Сколько лет с моих рук ели и пили, а теперь я у твоего щенка просить должен о своей жизни? Да, чтоб вы все сдохли, безродное семя!
— Мой род сам поднялся! — возвысил голос Захарьин. — Отцы и пращуры наши делами своими род поднимали и царям служили. Всегда рядом были.
— Ага! Новгород ограбили! Скольких знатных людей загубили! Крамолу они выжигали! Тьфу! Мошну набивали!
Горбатый плюнул.
— Знаешь, что, — вдруг сказал Захарьин. — А попрошу ка я Фёдора за то, чтобы он на тебя царю пожаловался, что, дескать, ослушался ты его, не поехал в Ругодив, и крамольные речи супротив царя ведёшь.
Князь сел на лавку, раскрыл рот и попытался вздохнуть, но как рыба, не имеющая лёгких, только шевелил губами. Его мощное тело задёргалось от спазм, глаза закатились, и князь Горбатый повалился на бок.
— Эй! Эй! Кто там! — крикнул зять, вскакивая из-за стола.
На шум вбежали слуги и засуетились вокруг хозяина. Захарьин ни во что не вмешивался. Он, грешным делом, подумал, что если сейчас тесть загнётся, то часть имущества и земель отойдут дочери, то бишь, его жене. Тесть не редко говорил об этом на разных пьянках-гулянках. В своих дочерях тесть души не чаял. Однако суета слуг увенчалась успехом и Александр Борисович вдруг резко вдохнул, захрипел и продолжил дышать глубоко и громко. Его посадили, привалив спиной к стенке. Князь долго смотрел на Захарьина, молча восстанавливая дыхание, потом неожиданно сказал, как каркнул: «Дурак!».
Никита Романович вздрогнул.
Только через несколько десятков вздохов и выдохов тесть снова смог говорить.
— Пошёл вон, — сказал Александр Борисович Горбатый еле слышно. — И чтобы ноги твоей в моём доме не было.
Захарьин послушно и с облегчением вышел из княжеской трапезной, мысленно трижды прочитал короткую «Иисусову молитву», и, выйдя на присыпанное мелким, продолжавшим падать снегом крыльцо, трижды перекрестился, глядя на тускло просвечивающее сквозь мутное небо солнце.
— Ну и слава Богу, — сказал он, садясь в седло своего аргамака. — Не лёг грех на душу.
Он ударил коня под бока пятками и выскочил за ворота княжеской усадьбы.
* * *
— Ну и где ты был? — обиженно спросил государь. — Хотел сбежать?
— Хотел бы сбежать, сбежал, — сказал попаданец, вспомнив фильм «Брат». — Чего кричишь, как резаный?
— Ха! Так я и есть «резаный»! И тобой, между прочим, как ты любишь говорить, Федюня!
Тон Ивана Васильевича был издевательским.
— Сам виноват! Нечего палками махать. Как самочувствие?
— Болит, — сморщил лицо государь.
— Будет болеть, — кивнул головой Фёдор. — Я тебе
