Цеховик. Отрицание - Дмитрий Ромов
Мне ставят капельницы и дают таблетки. Анальгин, диуретики, ноотропные типа пирацетама, седативные, витамины… Короче целый букет. «Букет Абхазии», — говорит Платоныч. Он, как выяснилось, здесь не только из-за руки. У него что-то с позвоночником. Сам он об этом особо не распространяется, ну я и не пристаю.
Сплю от лекарств целыми днями. Не бунтую, употребляю, всё что дают. Восстанавливаюсь, короче. За два дня до выписки просыпаюсь ночью, чтобы идти в туалет, из-за мочегонных это уже норма. Ходить мне больше не запрещают, повязки на обритой под ноль голове уже нет, но швы ещё не сняли.
Выхожу в коридор и иду себе налево по коридору. Делаю дело и возвращаюсь. Сегодня ночью дежурит Таня. Она сидит на посту за своим столом в другом конце коридора. Лампа на столе включена, а сама она, похоже, спит. Голова лежит на руках.
Я решаю подойти и вдруг вижу, что плечи её дрожат. Она что, плачет?
— Танюша, — зову я её тихонько.
Она быстро поднимает голову и, бросив на меня короткий взгляд, отворачивается.
— Брагин, — говорит она, — ты чего здесь шатаешься?
— Танечка, ты чего? Что случилось у тебя?
— Иди отсюда, — бросает она и жалобно всхлипывает. — Ходите-ходите… Одного только и надо. Кобели…
И она вдруг начинает горько плакать, снова уронив голову на руки.
— Танюша, ну что ты… Ну, не надо…
Я в таких случаях теряюсь всегда, совершенно не представляя, что тут можно сказать. Повторяю только «Танюша» да «Танюша» и глажу по спине. А потом наклоняюсь, приобнимаю и целую в макушку, зарывшись в её душистые золотые кудри.
— Тань, да он ногтя на твоём мизинце не стоит, а ты плачешь из-за этого ничтожества.
Она поднимает заплаканное лицо и внимательно смотрит на меня.
— Откуда ты знаешь? — жалобно спрашивает она.
— Да такая как ты раз в тысячу лет рождается. Он тебя на руках носить должен, пылинки сдувать, а не бегать за чужими юбками.
Она вдруг быстро притягивает меня к себе и крепко целует. Ого! Ничего себе!
— Пойдём! — восклицает она, резко вставая из-за стола.
Хватает меня за руку и тянет за собой. Она затаскивает меня в рентген-кабинет и запирает дверь.
— Иди… Иди сюда, — произносит она хриплым шёпотом, расстёгивая пуговицы на халате.
Ох, Таня, да ты огонь просто…
Действительно огонь. Дикая и необузданная. Кровь с молоком! А как я всё ощущаю! Такой яркости, такого пожара я уж лет тридцать не испытывал. Я чувствую себя как Джек Николсон в том фильме, где он в волка превращается. У него все чувства обостряются, как у дикого животного.
Вот так и я сейчас… будто зверь, неистовый и неутомимый. Где мои семнадцать лет? Кто там спрашивал? Вот они! Бери и живи! Живи заново, Брагин! Да хоть горшком назови, только дай ещё раз почувствовать энергию молодости! Просто восторг!
Может, ну её на хрен мою старую жизнь со всеми её неудачами и факапами? Всю ту безысходность, мерзкий коньяк и шаурму? Мне бы только Боба моего сюда… Вот, по кому я скучаю… Как ты там, Бобик, с этими глупыми овечками?
Мы выходим из рентген-кабинета под утро. Таня больше не плачет. Она выглядит, как пионервожатая, правда взгляд у неё немного виноватый.
— Егор, — говорит она негромко. — Ты это, забудь, понял? Не было ничего. Приснилось тебе.
— Что ты! — жарко шепчу я. — Да это же лучшее, что было в моей жизни! Такое я точно никогда не забуду. Танюш, я чего только не видал за свой век. Баб, как на духу скажу, каких только не было у меня. Но таких, как ты я не встречал. Да и не встречу никогда. Это ж ясно.
— Дурачок ты, — смеётся она, легко толкая кулачком меня в лоб. — Иди давай, дамский угодник…
Я повинуюсь, но сделав несколько шагов, поворачиваюсь и, соединив указательные и большие пальцы в виде сердца, прикладываю их к груди.
— Я сегодня снова в ночь буду, — хитро улыбается Таня.
Я киваю и иду к себе, но она меня окликает:
— Ой, Брагин, я забыла, тебе письмо тут.
— Письмо? — удивляюсь я.
— Ага, конверт. Тебе велели передать.
— Надо же, а кто?
— Не знаю, мужик какой-то, серьёзный такой, — объясняет она. — Вечером приходил.
— А чего же не отдала? Вдруг это с биржи срочные новости?
— Да иди ты, биржа. Скажи спасибо, что сейчас отдаю.
— Спасибо.
Я беру письмо и иду в палату.
— Ты где пропадал? — спрашивает Платоныч с лёгкой тревогой.
— Да, — машу я рукой.
— Чего «да»? Где был, спрашиваю?
— Блин. С сестричкой болтал.
— Неужели? А на посту-то её не было.
— Ну… мы там… — уклончиво мычу я.
— Ох, и жучара ты, Егорка. Неужели ты правда десятиклассник? «Блин» ещё какой-то придумал. Чего принёс-то?
Я открываю конверт, подписанный карандашом: «Брагину». Достаю из него новогоднюю открытку и нахожу вложенные в неё пять красненьких десяток. Ого!
— Смотри-ка, известие о перемирии, — восклицает Платоныч.
— Думаете, это не мир, а только перемирие?
— Ну а ты бы на его месте успокоился?
— Да у меня психология другая. Я в такой ситуации просто не смог бы оказаться. Я же не шпана, а нормальный советский школьник. Комсомолец, наверное. Только я не помню, у меня посттравматическая амнезия.
— Нормальный советский школьник про совок и слыхом не слыхивал.
— Не знаю, о чём это вы, — криво усмехаюсь я.
— Знаешь или нет, но ухо востро держи. Каховский на тебя зуб теперь имеет. Не сомневайся. При любом удобном случае попытается отомстить.
— Ну, не грохнет же, — беспечно отвечаю я, хотя и сам знаю, что всё сказанное Платонычем чистая правда.
— Надеюсь, — чуть дёргает он головой.
— Слушайте, Юрий Платонович, примите от меня, как знак внимания и дань уважения вот эту десятирублёвую бумажку с дедушкой Лениным.
— А ты, я гляжу, матёрый мафиози. Но, чтобы успеха достичь не жадничай, — назидательно говорит он.
— Блин, ну ладно, берите две. Вы же не на шухере стояли, а арбитром были. Это, наверное, дороже стоит.
— Оставь себе и вот тебе мой совет. Про то, как ты с Каховским обошёлся никому не говори. И сам забудь. Про то, что я там был тоже забудь. Понял?
— Да я уж и не помню, о чём это вы, — демонстрируя покладистость, соглашаюсь я.
— Ну и молодец. Вот тебе, кстати, мой адресок и телефончик. Как выздоровеешь, загляни ко мне.
Он протягивает мне листок бумаги в клеточку.
— Загляну, — обещаю я.
Через два дня меня выписывают. И хоть я чувствую себя вполне сносно, за мной приходит мама. Довольно
