Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя
— Демагогия! — крикнул Густылев. — Вы сами понимаете, что ударить нельзя. Масса не организована.
Бауман отбил удар уверенно и спокойно:
— Только на ударе, только в борьбе и организуется масса.
— Пошли! — Козуба нахлобучил шапку движением решительным и тяжелым. — Я, на случай, распоряжение дал в сушилке собраться. Там поговорим… Тебя как крестили, товарищ?
— Грач.
— Грач? — раздумчиво повторил Козуба. — Грач — птица весенняя. Хорошая у тебя кличка, товарищ! — Помолчал и добавил, мотнув головою на Густылева: — Ты что, не ихнего толка?
— Не ихнего, — засмеялся Бауман. — Не рабочеделец, не экономист. Слыхал про «Искру»?
— Слыхать — слыхал, — щуря левый глаз явно привычным движением, ответил Козуба. — Толком, однако, не знаю. Трудно, я скажу, ваших понять: каждый по-разному… Ты к нам надолго?
— Там видно будет. — Бауман, посмеиваясь, смотрел на хмурого Густылева. — А пока что пойдем потолкуем с ребятами. Техника у вас какая-нибудь есть?
— Не какая-нибудь, а даже мимеограф! — гордо сказала Ирина. — У меня. Я в ночь сто, даже двести оттисков напечатать могу.
Глава Х
СУШИЛКА
В сушилке дожидалось не девять человек, как полагалось по густылевским счетам (из одиннадцати вычесть двоих), а добрая сотня. Сема объяснил Козубе озабоченно: как ни старался потайно оповестить, ребята вызнали — силком, что называется, пришли. Вреда от этого, впрочем, нет: народ подобрался надежный.
Это было неожиданно. Но еще неожиданней среди собравшихся оказались Тарас и Василий. Не задержала их под арестом полиция. И даже больше того: управляющий обещал забыть их дерзость и оставить на фабрике, если признают новый расценок и пообещают народ не мутить.
Тарас смеялся:
— Я обещание дал. Чего там: от слова не сбудется! А в таком деле, как на войне, хитрость нужна, уметь надо обманывать врага.
С этого освобождения Тараса и Василия и начал речь свою Грач, потому что факт этот наглядно подтверждал, что хозяин боится осложнений. И когда он разъяснил рабочим, какие основания этой боязни, у всех прояснели темные до того времени лица. Действительно, похоже: если забастовать — уступит.
Конечно, страшновато было решать: с тех пор как Прошинская фабрика стоит, не было на ней забастовок. Страшновато было своей рукой остановить хотя и впроголодь, но все-таки кормившие станки.
— По всем статьям — должен как будто уступить… А ежели нет? Ежели и в самом деле фабрику закроет?..
Но тотчас глушили сами же предположение это. Чтобы упустил свою выгоду, другим дал нажиться фабрикант? В другие руки заказ уступил?.. Никак этого не может быть. Это было бы против самого фабрикантского естества.
— А если казаков вызовет опять? Недаром губернатора самого привозил старик Прошин: воочию показать, что за купцом — генерал на его защите.
Молодежь засмеялась:
— Ну это что и доказывать: нынче всякий это знает! Морозовцы еще когда пели:
На купце стоит теперича земля,
Нету силы против батюшки-рубля…
— Стой! А С рублем как, в самом деле, быть? Ведь пока забастовка идет, пить-есть надо. Сразу ж не сдаст? Хоть для виду, а побрыкается.
Но и на этот предмет тоже сами тотчас же нашли решение: ведь всегда от получки до получки неделю «вперед» живут. На неделю запаса хватит: только что получка была. Для верности Сема предложил: завтра с утра в лавочке фабричной «вперед» забрать, сколь можно; на книжку и раньше давали, а сейчас, наверно, вдвое дадут, ежели конторские боятся ссоры. А на наличные закупить харчи на базаре.
Тут перебила Ирина:
— Зачем на базаре? Мы для всех сразу, оптом будем закупать и потом распределять. Так же гораздо дешевле… Верно я говорю, товарищ Грач?.. И за детьми организуем присмотр и питание…
Мысль об общих покупках, о питании детей понравилась. На собрании больше была молодежь, бессемейные, но и они понимали, что для семейных это будет великое дело.
— Но ежели так, стало быть, и деньги — в общую кассу.
— А то как же: стачечный фонд. Все сложимся.
— И мы поможем, — подкрепил Грач. — У меня с собою кое-что есть, кое-какие рубли. И другие фабрики поддержат: об этом тоже партия позаботится. Всякое выступление против хозяев — общерабочее дело, и все его должны поддерживать от комитета до простого рабочего.
Решили: немедля начать подготовку по казармам и рабочим квартирам, осторожненько, чтобы не разнюхали раньше времени хозяйские ищейки, не донесли «властям предержащим». Грач завтра же выедет в район, поднимет на стачку морозовских и коншинских. Козуба ему укажет, с кем там разговаривать, и записки даст. К тому же у Коншина и у Морозовых на фабриках социал-демократические организации хотя небольшие, но есть.
Грач брался так дело наладить, чтобы через два дня одновременно объявили стачку и морозовские, и коншинские, и прошинские. На это предложение Грача прошинские запротестовали:
— Почему вместе? Зачем нам морозовских ждать? Нет, мы первые надумали первые и начнем. Пускай морозовские и коншинские по нам равняются. Им два дня надо: действительно, народу много — пока раскачаются. Скорей там дела не сделаешь. А мы за один завтрашний день управимся: обговорим, запас сделаем, а послезавтра, по гудку — с работы долой, общее собрание. Стачечный комитет в руководство выберем.
Все гладко… На одном споткнулись: когда заговорили о руководстве, все посмотрели на Грача. И Козуба как старший и безусловно самый уважаемый сказал ото всех:
— Стой-постой… Как же с руководством, ежели ты уедешь? А кто ж тогда за председателя стачечного?
— Ты.
— Я?! — Козуба даже привстал от неожиданности.
Но ребята загудели сочувственно.
Бауман засмеялся:
— Ну чего ты?..Справишься.
Козуба проговорил медленно:
— Думаешь?.. Это ж дело ответственное. Прямо надо сказать-политическое дело. А я какой политик?
Бауман кивнул:
— Политическое, верно. А какой ты политик — это стачка покажет.
Козуба прищурился и промолчал.
Василий хлопнул Козубу ладонью по спине:
— Смотри, дед, не подкачан! Заломаешь медведя?
Густылев слушал, обидчиво свесив губу. На совещании он оказался в стороне. Грача так слушали, что выступать против него было явно бессмысленно. Густылев, впрочем, и потому еще не выступал, что в успех стачки не верил, и ему представлялось выгодным дать «искряку» затеять безнадежное это дело. Когда оно рухнет, когда рабочие, изголодавшись, отчаявшись, вернутся к станкам, тогда можно будет на этом примере изобличить искровцев: вот, дескать, к чему ведет слушаться их, ленинцев, — только удвоили рабочим кабалу.
Он один лишь раз заговорил — именно для того, чтобы потом было легче обличать. Он упомянул — «не для того, чтобы возражать против забастовки, а просто так, к слову»- о том, что забастовка обязательно вызовет полицейские репрессии: без арестов ни одна стачка вообще не обходится.
Но поняли его как-то обидно для него: «свои», кружковцы, отвели глаза, точно им неловко стало, что организатор, старший говорит такое, а остальные, вообще недоумевавшие, зачем затесался сюда бухгалтер, решили попросту, что он трусит. Один из молодых так и сказал:
— Заберут? Ну так что? На войне без убитых не бывает. На то и идем. А если кому боязно, так мы честью просим: из игры вон.
Густылев проглотил обиду — не раскрываться же? Бауман может, он все равно нелегальный, а ему, Густылеву, переходить на нелегальное — ни смысла, ни расчета, особенно поскольку он вообще только за легальную партию стоит.
Он смолчал поэтому и не раскрывал больше рта до самого конца собрания.
Глава XI
НОЧЕВКА
Само собою вышло, что ночевать к старому сотоварищу по вятской ссылке, организатору бухгалтеру Густылеву, Грач не вернулся. И он не пошел, и Густылев не звал, хотя всего четыре года назад они арестованы были по одному и тому же делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и сосланы были в один и тот же городишко, который на карте-то не на всякой найдешь: Орлов, Вятской губернии. Тогда каждый день видались, а теперь и на полчаса разговора слов не хватило.
Козуба сам сообразил это и, как только легли сумерки, послал, пошептавшись с Густылевым, к нему на квартиру за чемоданом.
Когда собрание кончилось, начали расходиться по-конспиративному — в одиночку и парочками — и Грач стал посматривать по сторонам, соображая, как ему теперь быть. Козуба одним словом поставил все на место. Он пожал Густылеву руку, потом повернулся к Грачу:
— Пошли!
Козуба это слово особенно любил. И не зря: действительно, хорошее слово.
Грач тоже попрощался с Густылевым и только тогда спросил:
— А чемодан?
Козуба ответил:
— Дома.
И они двинулись.