Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя
— Все согласны!
Шарахнулись на снежном шоссе, против ворот, выстроенные в ожидании кони казачьей сотни. Пристав толкнул Тараса в плечо:
— Пошли! Отыграли свое. Теперь мы поиграем.
Василий глянул на Тараса. Тарас показал глазами: «А ни-ни».
Фабрикант перекрестился, уже не ломая шапки:
— Вот и ладно. Сразу бы так… полюбовно. А то — ишь ты, на дыбки, как медведи! Порешили, стало быть. Расходись, ребятки, и так мы его превосходительство утрудили. Хорошо еще-погодка мягкая, не столь зазябли.
И, поворачиваясь спиною к вновь смолкшей и сникшей толпе, движением безразличным, словно с этой секунды ее уже не было ни для него, ни для почетных его гостей, он пригласил, низко и приветно наклонив голову:
— Пожалуйте, господа, закусить чем бог послал.
«Кончено?..»
Ирина, тяжело переводя дыхание, глядела на расходившихся молчаливо, вразброд, в одиночку рабочих. У распахнутых железных ворот, под глумливо стоявшим на дыбках медведем в сарафане, казаки еще горячили коней.
Ирина искала глазами Козубу. Она видела его в толпе, видела, как сжались густые брови над потемневшими сразу глазами, когда вырвался вперед Василий, когда брали Тараса. Она ждала, что и он выйдет за первый ряд, позовет, крикнет… Его же вся фабрика знает и уважает… Нет, не вышел, не позвал.
Она закрыла глаза.
Козуба окликнул. Голос был спокоен, как всегда. И походка ровная.
— Ты чего здесь? Нечего тебе здесь было делать. Возьмут на примету, чиниться не станут. Ты что хочешь: раньше времени из дела вон?
Ирина посмотрела на Козубу, и — против воли — обидная прозвучала в голосе нотка:
— Дела? Какого дела?.. Ты же видел, как они… как стадо…
Она подняла руки к лицу.
— Как стадо? — переспросил Козуба. Переспросил так сурово и сухо, что у Ирины захолонуло сердце.
От одного звука голоса она поняла, что сделала сейчас что-то очень-очень плохое, может быть, даже вовсе непоправимое, отвратительное, н, вспыхнув, схватила Козубу за рукав:
— Прости… Я ж-от боли… Я ж так не думаю… Ты сам понимаешь… Я знаю, какие на самом деле они… Но не ждала, что сдадут.
— По-твоему, надо бы, чтоб казаки народ постегали? — жестко сказал, щурясь, Козуба. — Нет, брат, дела не так делают.
— Василия и Тараса надо все-таки обязательно выручить, — торопливо сказала Ирина, стараясь перейти на спокойный и деловой тон. — Пойдем к Густылеву, товарищ Козуба. Надо посоветоваться и решить.
Козуба поманил к себе проходившего неподалеку парня:
— А ну-ка, Сема, собери ребят в сушилку, в обычное место. Через полчасика, что ли… А там и мы подойдем.
Отпустил и обернулся к Ирине:
— К Густылеву, значит, думаешь? — Он прижмурил насмешливо левый глаз, поднял густую бровь. — Что ж, можно и к Густылеву. Полчасика времени есть, а погодка — правду Прошин сказал — мягкая.
Глава IX
БЫВШИЕ ТОВАРИЩИ
Густылев ждал. Он был уверен, что после собрания, на котором Прошин объявит о снижении платы, Ирина придет опять попрекать за «бездеятельность», как она выражается. И ему никак не удастся ее убедить, что это не только не бездеятельность, но именно самая правильная социал-демократическая политика.
Он не случайно ушел раньше, чем начались переговоры с хозяином. Ясно, кажется, как день, — а поди объясни ей…
Предстоящий разговор был неприятен Густылеву. Стычки с Ириной происходили теперь постоянно. Девушка совершенно, что называется, «отбилась» от организаторских его рук. Даже странно вспомнить, какая она была послушная и доверчивая раньше, когда вступила только что в организацию, как радостно, без спора принимала каждое слово. А теперь… на каждое слово у нее два.
От ожидания неизбежных пререканий неуютной казалась даже привычная, обжитая комнатка, по которой раздраженно шагал Густылев. Комнатку свою он любил и гордился ею. Порядок в ней был действительно образцовый, и все было опрятно и добротно — от сборчатых, вишневого цвета штор до коврика у постели и книжной резной ореховой полки, на которой аккуратно, по росту, выстроены были раззолоченные корешки книг. О них любил говорить Густылев: «Немного, зато отборные».
Стукнула входная дверь. По коридору затопали шаги. Подумалось: для Ирины слишком тяжела поступь, Ирина вся — быстрая, легкая. Или она в ботиках? Неужели все-таки так быстро кончили?
В дверь постучали.
— Войдите!
Через порог шагнул, с чемоданом в руке, молодой человек в драповом пальто и мягкой шляпе.
— Здорово, старина! Не забыл вятскую ссылку?
Ясные, ласковые, радостные глаза, лоб открытый и высокий, небольшая бородка, отметинка — шрам на носу… Ну конечно же он!
— Бауман!
Имя вырвалось так непозволительно громко, что вошедший невольно обернулся к двери, метнув на Густылева укоризненным взглядом. Тот поспешил оправдаться:
— Ничего: в квартире, собственно, нет посторонних. Здесь, кроме меня, еще фельдшер, но он очень милый человек и, в сущности, сочувствующий. Дома его сейчас, к тому же, нет… Ну, рассказывай: к нам какими судьбами? И где ты по сю пору пропадал? Кончил, стало быть, свой срок ссылки? Я, как видишь, после вятского года вполне и совсем восстановился.
— Вижу, — усмехнулся Бауман и скользнул взглядом по занавесочкам, коврику у кровати, ореховой резной полке, письменному столу, на котором аккуратной пачечкой лежали прикрытые сверху счетами синие «дела». — А канарейки почему нет?
— Ты все такой же: вечные шутки! — не то улыбнулся, не то покривился Густылев. — Снимай шубу, располагайся. Откуда ты?
— Откуда? — Бауман повесил пальто, шляпу. — Из провинциального города Женевы.
— Из эмиграции? — Щеки Густылева дрогнули, но он справился тотчас же. — Ты что же, может быть… нелегально?
— Ну ясное дело, — весело кивнул Бауман. — Почему спрашиваешь? Я же при тебе из ссылки сбежал… Помыться можно?
Не дожидаясь ответа, он отошел к умывальнику. Густылев пожевал губами:
— Как ты меня разыскал?
— Никак. В Москве спросил у товарищей о связи с текстильщиками. Ну и сказали.
— Фамилию и адрес? — Густылев поднял плечи негодующе. — Черт знает что! Это у них называется конспирацией! Явка же у нас — в школе.
— У Ирины Гзовской, знаю. — Бауман повернул к Густылеву намыленное лицо. Но ты на комитетских даром остервенился: я же от Марка Петровича Васильева.
Три слова, подчеркнуто разделенные, с нарастающим к последнему слову ударением. Густылев высоко, удивленно поднял резкие свои брови:
— Ого! Не от Марка и не от Марка Петровича, а от Марка Петровича Васильева… Третья степень доверия! От центра, стало быть?
— От «Искры», — кивнул головой над умывальником Бауман.
Густылев растерянно потрогал бородку:
— Вот что… Да, да… Я уже слышал, когда последний раз был в Москве, что из-за границы было предупреждение о предстоящем прибытии ленинских агентов.
— Ленинских? Партийных, ты хочешь сказать? — Бауман выпрямился и стал вытираться. — Прибыли, правильно. Пора кончать с кружковщиной. Ведь на подъем идем! Стачки множатся, ими руководить надо. Центр единый нужен, генеральный штаб! — Он засмеялся. — Революцией пахнет!.. А у вас, в Москве, как я поглядел, слякоть! Рабочедельцы засели, мокротные люди… На тормозах в царство небесное въехать собираются. Чтоб — без никакой политики.
Не глядя на смущенного Густылева, он повесил полотенце, подошел к книжной полке.
— Хорошая пословица: «Скажи мне, кто твои друзья, а я — кто ты таков». — Он повел весело пальцем по корешкам книг. — Молоховец. «Подарок молодым хозяйкам». Поваренная книжка? Ты что… женат или собираешься?
— Нег, — ответил запинаясь Густылев. — Мы с фельдшером иногда сами… для разнообразия питания.
— Струве?! — воскликнул Бауман, вытягивая из ряда тощую книжку. — Бернштейн, Прокопович, Туган-Барановский… Ого-го! Вся противомарксистская богадельня?
Он обернулся наконец к хозяину и по нахохленному виду его тотчас все понял.
— Те-те-те! Как в «Ревизоре» говорится: «Ах, какой пассаж!» Ты что же это, экономизмом зашибся?
— Не считаю ушибом, — сказал Густылев. Он смотрел в сторону, но говорил твердо. — Убежден, что для русского марксиста правильный путь может быть только один — участие, то есть, точнее и правильнее сказать, помощь пролетариату в экономической (он особо резко подчеркнул это последнее слово) борьбе совместно с либерально-оппозиционными деятелями всей страны. Да, да, да, мы слов не боимся: «либерально-оппозиционными»! Это есть путь подлинного, демократического марксизма. А то, что Ленин называет марксизмом и хочет навязать своей «Искрой», — направление, способное лишь загнать нас еще глубже в ненужное, насмерть губящее нас подполье. «Политическая организация рабочего класса», «самостоятельная рабочая партия»… С ума сойти! Только в Женеве, в безнадежном отрыве от русской действительности, могут прийти в голову такие мысли…
