Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя
Козуба ответил:
— Дома.
И они двинулись.
Квартирка у Козубы была однокомнатная, в кособоком домишке, на самом краю фабричного поселка: дальше шли уже поля. Ночь была темная, под ногами поскрипывал снег-синий. Грач вспомнил, как переходил границу.
Козуба говорил всю дорогу, рассказывал о здешних делах и людях: говорил скупо, но очень четко, и Грач от слова к слову убеждался, что это именно тот человек, который нужен для руководства такими вот, еще темными, как здешние полукрестьяне ткачи. Об этом и сказал ему напрямки.
Они как раз входили в комнатку. Козуба, остановив Грача на пороге, шагнул в темноту один, предупредив;
— Тесно. Стой, пока огонь не зажгу, а то либо поломаешь что, либо сам расшибешься.
Вспыхнула спичка, звякнуло стекло: Козуба зажигал лампу. Он обернулся к гостю и глянул на него при мигающем, чуть-чуть еще только зажелтевшем свете совсем любовно:
— Подходящий, думаешь? Не обознайся смотри. Я вот обознался: тебя вначале за чужого принял, честное слово. Смотрю: воротничок, галстучек, ботинки… Ну, думаю… А ты, на проверку, гляди какой…
— Какой? — рассмеялся Грач.
Лампа разгорелась, в каморке стало светло. Он осмотрелся — и опять порадовался удаче: определенно — нашел человека. Комнатка была маленькая, не повернуться: меж деревянным некрашеным столом, большой неуклюжей кроватью, сундуком, двумя табуретами высился, загромождая почти все оставшееся пространство, баумановский чемодан. Было тесно и бедно, но опрятно и чисто той особенной чистотой, какая бывает, когда уборка делается «для себя», а не напоказ. Безусловно, правильный человек Козуба!
Один?
Нет. На кровати, разметав черные косы по подушке, лежала женщина. Она натянула одеяло до подбородка.
— Здравствуйте… А ну, отворотитесь: я встану, самовар взгрею.
— Вот-вот, правильно! — поощрил Козуба и разъяснил Грачу, хотя разъяснять было нечего, и так ясно: — Это старуха моя… Садись, чай пить будем.
— Какой там чай! — отмахнулся Грач. — На ночь глядя!
Но уже скрипнула кровать: проворно вставала «старуха».
Козуба сказал неумолимо:
— Гостя заезжего да чаем не напоить? А времени много не уйдет. Нюра у меня мастерица — и не оглянешься, как вскипит. Выпьем. От чаю вреда нет.
— Чаем на Руси еще никто не давился, — подтвердила Нюра, шурша лучинками. Подай-ка коробок, Козуба.
Козуба передал жене спички и пододвинул Бауману табурет.
— Признаться, я думал: Густылева в руководство выдвигать будут. А ты вот меня, беспартийного, вперед!
Бауман поморщился: ему, видимо, была неприятна эта тема. Но он ответил тотчас же:
— Вот что учесть надо: партии сейчас по-настоящему еще нет, только еще складываем ее. Пока и в мыслях разнобой, и люди часто партийцами пишутся, не имея на это, собственно, никакого права. А во-вторых, хотя в партию отбор и идет — должен, по крайней мере, идти — самых революционных, самых преданных рабочему делу, но это отнюдь еще не значит, что и среди беспартийных нет и не будет людей, способных жизнь положить за революцию, за рабочий класс.
Козуба кивнул:
— Правильно! Я тоже так ребяткам говорю. К примеру: Густылева не слушайте, как он не рабочий.
— Но-но, Козуба! — погрозил пальцем Грач. — Я ж тоже не рабочий,
Козуба ухмыльнулся:
— О тебе особый разговор… Ты мне вот что лучше скажи, очень мне интересно, ты что, всегда веселый такой?
Бауман засмеялся и, присев на пол, стал развязывать чемодан.
— Всегда.
— Почему так?
Бауман повел плечами. Очень серьезными сразу стали глаза.
— Знаю, что в своей жизни прав.
— Прав? — Брови Козубы сдвинулись круто. — Ты почему думаешь, что прав? Сам додумал?
Бауман выпрямился над раскрытым уже чемоданом:
— Нет. Ленин помог.
— Ленин? — пробормотал, отводя глаза, Козуба. — Что ты, и в сушилке когда говорил, все — Ленин, Ленин… Он и в самом деле знает, в чем на земле правда и как ее добыть, Ленин твой? А я вот — не знаю, с чего и начать.
Бауман сдвинул в сторону лежащее в чемодане поверху белье и достал пачку газет. Газеты были одинаковые: «Искра». Первым лежал № 4. Бауман протянул его Козубе, развернул, показал пальцем.
Козуба прочитал, щурясь, черный, четкий заголовок:
«С ЧЕГО НАЧАТЬ?»
Усмехнулся.
— Здорово! Скажи, как пришлось! Почитаем… Это всё нам? — радостно спросил он, увидя, что Бауман откладывает пачку на стол. — Вот это ладно! Не поверишь, какой у нас, фабричных, на правду голод. Каждую листовку из рук рвут… — Он перехватил баумановский обеспокоенный взгляд и совсем рассмеялся: — Ты на жену не коси. Она — свой человек. Неграмотная, но на слух все понимает… Нюра, прими-ка пока что… спрячь.
Наклонился через плечо Баумана, заглянул в чемодан. Посвистал:
— Поймают — на две каторги хватит!
Бауман улыбнулся и прикрыл крышку:
— И с каторги пути есть.
Нюра подняла на стол самовар, старенький, кривобоконький, но начищенный.
— А ты что… бегал уже?
— Из ссылки бегал.
— В тюрьме, стало быть, сидел
— В Петропавловской крепости. В Питере есть такая тюрьма, на острове.
— Долго сидел?
— Без малого два года.
— И все веселый был?
Бауман рассмеялся:
— Нет, плакал.
Козуба покачал головой:
— Странный ты человек, таких я еще не видал. Труднее жизни нет, как твоя. Ведь каждый час могут трах — и в кандалы. Я бы так — никак дышать не мог… Ты чего смеешься?
Бауман продолжал смеяться:
— Пей чай, и давай спать ложиться. А то ты, я смотрю, сейчас побежишь.
Глава XII
СТАЧКА
На мимеографе лиловыми буквами Ирининой рукой выписано было (не так чтобы очень четко, но прочесть можно свободно):
«ТРЕБОВАНИЯ РАБОЧИХ ФАБРИКИ ПРОШННА
1. Отменить объявленное хозяином снижение платы, поднять плату против прежнего на три копейки на каждый рубль.
2. Женщинам и поденным поднять плату до двадцати копеек.
3. День снизить до десятичасового.
4. Иметь при фабрике приемный покой, а нет-так хоть одну кровать в местной больнице.
5. Законодательная охрана труда.
6. Недопущение к непосильному труду малолетних, что крайне подрывает здоровье.
7. Уволить из администрации поименованных в особом списке, против которых высказалось окончательно большинство.
8. В прочем — требования общие со всеми рабочими других производств».
Не очень складными вышли пункты. Козуба нарочно заносил в резолюцию общей сходки не только смысл требований, которые заявляли выступавшие рабочие, но и самые слова, которыми заявляли. Пусть коряво, зато каждому ощутимо, что его доля в общем труде, в общем решении есть.
Последний пункт предложен был Василием и Тарасом во свидетельство, что прошинские ткачи не за себя только бастуют-за всех. Спора пункт этот не вызвал. Козуба хотя и обещал Грачу два дня выждать, пока станет Морозовская, но на сходке сдержать молодежь не смог, особливо Тараса. Все стояли на том, чтобы первыми, тотчас, без промедления объявить забастовку, и Козуба поостерегся выступить против: еще расхолодишь! А ведь и так не столь просто было поднять на забастовку прошинцев. Правда, открыто никто не решался выступить, но хмуры и молчаливы были ряды, вздыхали бабы, крякали старики. Долго не решался Козуба ставить на голосование вопрос. И только когда всколыхнулся толпою запруженный двор от принесенной Густылевым вести о том, что управляющий сбежал со всем прочим фабричным начальством, стало ясно: колебаниям конец, потому что все равно уже дело сделано — борьба началась, и назад пятиться поздно.
Стачечный комитет с Козубой во главе выбрали дружно, всеми голосами — до одного. А когда объявили, что образуется стачечный фонд и за все время стачки рабочие будут получать пособие, не вовсе лишатся заработка, совсем взбодрились и повеселели люди.
В лавке продукты успели забрать вперед. Дней пять можно было спокойно выжидать событий, а пять дней — срок большой: надолго вперед рабочий человек в жизни своей не привык и загадывать. Разошлись с песней.
На следующий день пришла весть: забастовали морозовские и коншинские. Совсем стало бодро. Это ж великое дело — чувствовать, что не один идешь, что и справа локоть и слева!
Глава XIII
«КОГО ЖДЕШЬ, КРАСАВЕЦ?»
Вечерело.
На шоссе, в полверсте от поворота к Прошинской фабрике, переминался с ноги на ногу, зябко пожимаясь от холода, Михальчук.
Зимний сумрак падает быстро. С каждой минутой все гуще заволакивало мглистой, легкой, но непроглядной темнотой березы за придорожными сугробами, черней и черней становились пятна далеких ухабов. Все напряженнее приходилось всматриваться в густеющую мглу — не зачернеют ли на изгибистой ленте дороги скачущие кони.
