Борис Толчинский - Боги выбирают сильных

— Ясно, кузен. И как они отреагировали?

— А как ты думаешь, кузина? Они были в шоке!

— Корнелий Марцеллин тоже это слышал?

Эмиль насупился и проронил:

— Его там не было. Виталины, насколько мне известно, люди порядочные и с подобной публикой не знаются. Забери меня Эреб, Софи, но у меня создается впечатление, что ты довольна выходкой Милиссины! Она оклеветала тебя — а ты довольна?!

Я улыбнулась и сказала:

— Mallum nullum est sine alique bono[15]. Когда обсуждают мою политику, это одно. А когда пытаются опорочить честное имя дочери Юстинов, это совсем другое. Когда меня чернят плебеи в своих газетках, это никого не может удивить. Было бы странно, если бы радикалы из народа вдруг полюбили наше правительство. Но когда сенатор Империи начинает вести себя, как последняя плебейка, ты прав, Эмиль, это чересчур для высокородного собрания! Оно перестает обсуждать мою политику и переключается на защиту моего честного имени. А если учесть, что искренних друзей Клеменции в Сенате можно пересчитать по пальцам одной руки, то я не вижу причины, по которой мне следует бояться завтрашнего заседания.

— Никакого заседания не будет, — угрюмо процедил Эмиль. — Позволь, я закончу. Сенаторов весьма смутило, почему одна из самых стойких сторонниц твоей фракции вдруг обрушилась на тебя.

— Это же очевидно, Эмиль. Мой дядя подсунул ей какой-нибудь компромат на Марсия и пригрозил, что пустит его в ход, если Клеменция не выступит против меня.

— Неужели он способен на такую низость?

— Кузен, мой милый, дядя Марцеллин способен на все! Никогда не оставайся с ним один на один в темной комнате, он задушит тебя шнурком от твоего калазириса, и потом никто никому ничего не докажет! Мой дядя — патологический интриган, для него поистине нет ничего святого. Как ты думаешь, могла ли Клеменция сама выдумать столь пошлую историю про меня и Марсия?! Еще не забывай, что дочь Клеменции приходится Корнелию женой; Эстелла тоже может быть замешана в интриге, не только Марсий.

Эмиль сжал кулаки, на мгновение закрыл глаза и простонал:

— Негодяй! И этот низкий человек зовется князем и сенатором!

— Ты обещал мне рассказать, что было дальше, — напомнила я.

— Да, разумеется… Принцепс Клавдий Петрин предложил посетить твоего отца, чтобы узнать его мнение по поводу обвинений Милиссины.

Пока сенаторы собирались, я успел первым. Как-никак, мы дружны с Титом, и он порою говорит мне то, чего тебе не скажет…

— Ну и?

Кузен осуждающе посмотрел на меня.

— Как ты можешь быть такой жестокой, Софи? Он же твой отец!

— Какие у него ко мне претензии?

Эмиль не выдержал моего взгляда и склонил голову.

— Твой отец, Софи, мечтает о покое.

— О покое?! — с расстановкой переспросила я. — А разве не в покое живет и существует этот Цинциннат?! Кто его тревожит? Никто, все его жалеют, а стрелы критики встречаю я! Какой первый министр мог себе позволить вот просто так сидеть в этом дворце и ничего не делать?

— Пойми, кузина, он не хочет «сидеть в этом дворце»! Ты сама не видишь? Тит стар и болен, он только перенес инфаркт, ему бы в горы Киферона или на Плеядовы острова, на отдых, — а ты неволишь его терпеть ношу первого министра!

— Еще раз говорю, Эмиль: нет ни малейшей ноши. Тит Юстин называется первым министром, а правлю я. Ну ради всех богов, кузен, я же не виновата, что мне всего лишь двадцать восемь лет!

Он горестно покачал головой и заметил:

— Не ожидал, что власть окажется тебе дороже жизни твоего отца. Я говорю тебе это как друг. Тит Юстин не выдержит еще два года такой жизни, нет, ни за что не выдержит!

Мы помолчали. Я думала о том, что мой кузен, конечно, прав насчет отца. Бывают в жизни случаи, когда Нецесситата особенно немилосердна к прежним своим любимцам. В моем отце угасла Личность, и остался беспомощный старик, laudator temporis acti[16], единственным желанием которого нынче было в покое скоротать свой век…

Мне помнился отец другим. Я думала и вспоминала, как он учил меня жестокой жизни, как неспешно, но и неколебимо, внедрял в мое сознание идею о призвании Юстинов, и как готовил меня к власти, и как надеялся, особенно после трагической кончины первенца, на мои таланты. А как старалась я не разочаровать отца!

Я вспоминала это, и протест нарастал в моей душе. Это был протест стойкого пилигрима, всю жизнь добросовестно шествовавшего к великой цели, почти достигшего ее, эту цель… и вдруг встречающего на своем пути людей, которые говорят ему: «Туда идти не стоит. Туда тебе нельзя. Остановись и посмотри назад. Там твое будущее».

Я не могла остановиться. Отец наставил меня на этот путь — но нынче он тянул меня назад. Тем хуже для него! Без этого цинизма я не выживу, не стану той, кого он сам воспитывал в своей Софии. Я люблю отца — и именно поэтому не вправе позволить ему утащить меня вслед за собой, на дно реки забвения. Я люблю отца, но я чувствую в себе силы идти по жизни без него. Я люблю отца, но еще больше я люблю свое призвание, которое он мне привил: я могу и должна, я обязана управлять нашей великой державой, у меня это получается лучше, чем у других.

Вот тому последний пример: Нарбонния. Я совершила крупную ошибку, поставив на Кримхильду и вручив ей престол герцога Круна. Но я нашла в себе силы исправить эту ошибку. Я проглотила все обиды, которые нанес мне юный Варг, потому что разглядела в нем достойного сына своего великого отца. Варг повзрослел за этот страшный год. Теперь, когда мертвы Ульпины, смущавшие рассудок Варга, он волен примириться с неизбежным и выбрать мир с Империей; я помогу ему спастись и выжить — и так исполню свою клятву благородному Круну…

Я больше года была министром колоний; за это время в подвластном Божественному Виктору мире не случилось ни одного военного выступления против нас, кроме мятежа в Нарбоннии. Мне удалось наладить добрые отношения даже с таким могущественным и строптивым федератом Империи, как богдыхан. И после всего этого я должна уйти вслед за живой развалиной, которая была моим отцом?! Уйти — и добровольно уступить власть дяде, то есть тому, кто спит и видит, как бы разрушить наследие Юстинов?!!

— Эмиль, — сказала я кузену Даласину, — ты знаешь меня двадцать восемь лет. У меня нет друга ближе, чем ты. Поверь, я бы многое могла тебе сказать, могла бы оправдаться, и ты бы меня понял, как понимал всегда. Но я очень устала. In crastinum seria[17]. Ты знаешь, что мне завтра предстоит. Мое имя будут полоскать на каждом углу, в каждой плебейской газетке, возможно, с трибуны Сената…

— Никакого заседания не будет, — с прежним горестным выражением повторил Эмиль и прибавил: — Если твой отец немедленно подаст в отставку…

— Этого не случится! — быстро проговорила я. — Ты можешь как-нибудь сказать своему деду, чтобы он не ждал Тита Юстина в Палатинском дворце. Собственно, ты окажешь мне услугу, если сделаешь это.

Убеди императора уехать из Темисии. Скоро ему все равно отправляться в Мемнон, так пусть уедет раньше! Для меня это важно, Эмиль. Помоги!

— Ты ведешь себя, как ребенок! — взорвался он. — Ну что изменится, если нам с тобой удастся развести на несколько дней Тита Юстина и Виктора Пятого?! Неужели тебе хочется, чтобы твоего больного отца изгнали из Квиринала с позором? К этому идет!

— Мне неловко напоминать, Эмиль, но в таких делах тебе меня учить…

— Пусть я в политике невежда, но я сам слышал, как принцепс Клавдий Петрин заявлял, что Сенат может объявить Титу вотум недоверия!

— Может, не может… По-твоему, я понимаю меньше Клавдия Петрина? Это мои заботы, Эмиль. Я с ними справлюсь. Чем сильнее на меня давят, тем увереннее я себя чувствую. Между прочим, дядя это знает; вот почему он столь осторожен. «Спеши медленно» — вот его девиз. Не беспокойся за меня, кузен. Я справлюсь.

Разговор с Эмилем утомил меня, я взаправду мечтала выспаться, и поэтому прямо попросила его удалиться. На прощание он поцеловал меня в щеку и, вздохнув, заметил:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Софи. Мне бы очень не хотелось видеть тебя страдающей…

Я заснула с мыслью о том, какой все-таки замечательный человек мой кузен Эмилий Даласин!

Иногда такие друзья бывают незаменимы…

Глава двадцать восьмая,

в которой читатель узнает, какая может быть связь между буддийской ступой и звездой консула, а также между упомянутой звездой и отлучением заклятого мятежника

Экстренное заседание Сената открылось в полдень, когда всем стало совершенно ясно, что Тит Юстин не собирается по доброй воле уходить в отставку.

Сенатор Корнелий Марцеллин был против немедленного штурма правительственной цитадели. Не то чтобы он боялся решительных мер, нет, наоборот, будучи человеком волевым и упорным, он обожал ловить рыбку в мутной воде. Но, как опытный и дальновидный политик, он понимал, что у Софии найдется чем ему ответить — зачем иначе ей нарочно играть на обострение? Заседание Сената готовилось в обстановке суетливой поспешности, и Корнелий понимал, что это может означать: София надеется спровоцировать своих оппонентов на фальстарт.