Форварды покидают поле - Халемский Наум Абрамович
— Когда ты пел об орленке, я была о тебе лучшего мнения.
Степка смутился, а я окончательно добил его:
— Ему надо петь круглые сутки, тогда он не будет болтать глупостей. Мы с Саней никогда на него не обижаемся.
Асины веснушки заиграли, забегали, засуетились.
— Вова всегда рад съязвить,— заступилась Зина.
Один Саня не принимал участия в разговоре и думал, как видно, о другом.
— Ася, а сколько вам было лет, когда вы вышли из тюрьмы?
— Сколько лет? — усмехнулась она.— Едва исполнилось три года. Но после тюрьмы маму еще отправили этапом в Бийск, и меня с ней.
«Где этот Бийск? По географии всегда шел отлично, а Бийска не знаю».
— Это поселение на Алтае.
Вот и Владимирская горка. С высоты Днепр кажется застывшим, отражая высокое звездное небо в густой чернильной воде. Чугунная громада Владимира Красное Солнышко высилась над нами.
Старый князь стоит, держа в руке крест. Великолепный мир расстилается перед нами, и от этого становилось чуть-чуть грустно, нелепые мечты теснились в голове. Мы сидим на скамейке, тесно прижавшись друг к другу, я чувствую тепло Зининого тела и боюсь шелохнуться, чтобы она не отодвинулась.
— Ася,— нарушил молчание Саня.— Расскажите о жизни в тюрьме.
— Так ведь я была крошкой, ничего не помню.
— Ну, о родных, об отце.
— Я папу никогда не видала. Когда я родилась, папа был сослан в Туруханский край. Мама уже в Бийске узнала о его смерти. Умер он от скоротечной чахотки. Сохранилась только одна его фотография, еще гимназическая. Мама говорит, что я очень похожа на него, даже веснушки унаследовала.
— Наследство не очень завидное,— брякнул я и тут же пожалел об этом. Зина возмущенно поглядела на меня, Ася потупилась и умолкла. Санька пробормотал:
— Остряк-самоучка.
Степка миролюбиво сказал:
— Не обижайтесь, девочки, на Вовку, он же придурок.
Все молча глядели в небо. Вот одна из звезд не удержалась в синей высоте и покатилась вниз.
— Где-то умер человек,— печально сказала Ася.
— А может, родился? — опросила Зина,
— Нет, умер.
— И не стыдно вам верить всякой чепухе,— удивился Саня.
— Почему чепуха? Бабушка у меня — передовая женщина. Она тоже говорит: «Когда гаснет звезда — на нашей планете умирает человек». Ужасно.
— Ничего ужасного. Естественно.
Ася с сожалением взглянула на меня:
— Естественно? Значит, естественно, что, едва родившись, человек сразу начинает умирать? Ведь мы с вами уже чуть-чуть мертвые.
Зина встала.
— Ну, из-за разговоров о смерти не стоит приходить домой в полночь.
У Зины просто преклонение перед «предками». Уж, право, лучше слушать историю Асиных родителей, чем торчать дома. Между прочим, сама Ася — тоже любопытный экземпляр. Симпатичная девчонка — конечно, если не сравнивать ее с Зиной. Зина, можете мне поверить, вне конкурса. Все в ней особенное. Мне она кажется самой яркой звездой — из тех, что никогда не гаснут.
БЕНЕФИС ЖАННЫ ЛИБРЕДО
Пожалуй, никто из уличной братвы не умеет так ловко и молниеносно пробираться «зайцем» на галерку цирка, как мы со Степкой. Чемпионаты по французской борьбе с участием знаменитой Черной Маски, аттракционы «смертельного сальто» под куполом цирка — все это мы видели неоднократно. Среди ярких красок циркового великолепия жизнь всегда выглядит сказочной. Едва зазвенит медь оркестра, я преображаюсь, из головы улетучиваются всякие мрачные мысли. Возбужденный предстоящим зрелищем, я весь полон фантастических грез. То взлетаю на трапеции, то кручу двойное сальто в воздухе и, под восторженный рев толпы, успеваю в последнее мгновение ухватиться за ноги моей партнерши, повисшей вниз головой под самым куполом.
Едва на манеж выходят знаменитые наездницы, сестры Джигуди, на своих грациозных лошадях, мое воображение рисует новые сногсшибательные номера, от которых просто дух захватывает. Все, кто появляется на манеже — акробаты, борцы, жонглеры, клоуны, эксцентрики , гимнасты, дрессировщики, наездники и даже униформы,— кажутся нам со Степкой таинственными «сверхчеловеками», необыкновенными талантами, а их номера — вершиной человеческих возможностей. Закулисная жизнь цирка в нашем представлении — сплошное волшебство! Блестящий атлас костюмов, запах пудры, даже запах конюшен вызывает волнение.
Сегодня перед нами открывается вход в этот мир, и мы отныне уже не «зайцы», а артисты. Степка вырядился, как | на праздник: он в новом картузе и вышитой косоворотке с шелковым вязаным пояском. Я тоже принарядился, мать даже разрешила надеть лионезовую сорочку старшего брата. Ведь случай совершенно необычный: мы со Степкой участвуем в сегодняшнем цирковом представлении. Да, да!
У Саниной мамы бенефис. Нам троим предстоит выступить в роли ее сыновей. На наших головах будут установлены горящие свечи. Выстрелом из ружья она потушит их. Я уверен: все пройдет наилучшим образом, ведь я не раз видел, как Жанна Либредо без промаха попадала в любую мишень. Выстрелом потушить свечу для нее легче, чем мне пробить одиннадцатиметровку. И все же страх незаметно подкрадывается ко мне. Ведь один раз в год стреляет даже незаряженное ружье, вот и Жанна Либредо может один раз в жизни промахнуться на два сантиметра. Такую ошибку никогда не исправишь, дырку в голове ничем не заклеишь. И вообще, я не люблю, когда меня расстреливают.
На Степкином лице ясно написано, о чем он думает. Минуты восторга миновали, червь сомнения начинает точить и его душу. Впрочем, корабли сожжены. Попробуй он сейчас отказаться, его засмеет вся Черноярская.
Мы уже довольно долго сидим в темном коридоре у Саньки. Деваться больше некуда: на улице дождь, а в их комнатушке одновременно больше четырех человек поместиться не может.
Санькину мать, добродушную и милую женщину, в этой обстановке совсем не похожую на отважную Жанну Либредо, тоже тяготит наше ожидание в коридоре. Вместе с Санькой она приносит нам молока, сахару и ватрушек.
— Подкрепитесь, мальчики,— ласково говорит она,— через двадцать минут приедут извозчики, и мы отправимся.
От мадам Либредо пахнет домашним теплом и чесноком.
Степа провожает Санину маму восторженным взглядом и к еде не прикасается.
— Кто бы поверил, что знаменитая Жанна Либредо ходит дома босиком, в рваном передничке и ест чеснок! — удивляется он.
Наконец в дверях появляется отец Саньки — Пауль Самсонович. В могучих руках борец несет два увесистых чемодана и боком протискивается в узкую дверь. Степан бросается навстречу Черной Маске, предлагая помощь. Тот добродушно улыбается:
— Что ты, малыш!
Я все же выхватываю у него чемодан и, взвалив его на плечи, стараюсь идти быстро и легко.
Пауль Самсонович не может скрыть удивления.
— Ну и здоровяк! Погляди, Анна, на этого крепыша.
— Папа,— вмешивается Саня,— это же Вовка Тарзан! Он жонглирует двойником...
— Саня, не преувеличивай!
Санька не сдается.
— Попробуй его бицепсы.
Пауль Самсонович и мы с Санькой устраиваемся в одной пролетке, Степка с Жанной Либредо — в другой. Под мрачным небом с рваными грязноватыми облаками влажной листвой шелестят тополя. Улица пустынна, но из-под навеса, где хранятся мельничные жернова, выглядывают морды ребят. Вон зубоскалит Славка Корж, машет рукой Юрка Маркелов, а Керзон, противно гримасничая, показывает язык. Завидущие души! Еще бы: я сижу рядом со знаменитой Черной Маской, одержавшей блистательную победу над Махмедом Первым, Геркулесом и Пьером Гарби — чемпионом западного полушария.
Мы выезжаем на Крещатик. Пауль Самсонович внимательно оглядывает меня и спрашивает:
— Ты каким видом спорта занимаешься?
Санька отвечает вместо меня:
— Футбол, гири, бокс, крутит «солнце» на турнике, а прыгает...
— Саня, я ведь тебя не спрашиваю. Надеюсь, Вова и сам умеет говорить,— останавливает его отец. Мягкий тон его более подходит преподавателю русской словесности, нежели знаменитому борцу.
Всём понемногу занимаюсь, — робко отвечаю я.
