Станислав Токарев - Каждый пятый

Незаметно для гостя хозяин поморщился: ожидал в своём спецбуфете обрести покой и безлюдье, но за одним из столов, тесно его обсев и даже не скинув малахаев, гуляли, гомонили номенклатурные молодцы, главы делегаций. Снизывали крепкими зубами с шампуров бастурму в красном соусе.

— Илья Иваныч, окажите честь! — Один из молодцов, крутобровый такой, заступил дорогу вошедшим с двумя наполненными фужерами. — Исключительно ради здоровья! То, что доктор прописал!

Заместитель главного судьи мельком глянул на него, но и этот — никакой — взгляд отшвырнул молодца к его компании, тотчас притихшей.

Вновь пришедшие неторопливо разделись, в чём помогла им пожилая официантка в крахмальной наколке, воркующая при этом:

— Шанежки спробуйте, Илья Иванович. Боржом-то вам с холодильника иль потеплей? Чайку сей миг расстараюсь.

— Кофию, Фисонька, для товарища.

— Одним духом. Энти-то, — вполголоса пожаловались, — с утра пораньше засели. Коньяк требуют, а коли белой, дак «столицы», а где взять?

— Не обращай внимания и в «белой», пожалуйста, ограничь.

— А заругают?

— Сошлись на моё указание.

— …Шантрапа, — процедил он сквозь зубы. Ослабил укол галстука, не столь нарядного, как у Бэбэ, — густой солидной синевы, но зато скреплённого замечательной буланкой в форме бегового конька. Отпил пузырящуюся минералку. Вздохнул. И отцепил свой конёчек. Он протянул его Борису Борисовичу. — На добрую память. Больше я на такие мероприятия не ездок.

— Помилуйте…

— Это чтобы вы и дальше болели, а с меня хватит. Как в страшном кино: «Просто хочется рвать и метать». Чемпион сегодняшний… молодой талант… можете представить, к нему после награждения эти… — он кивнул на столик, за которым вновь набирала силу гулянка, — с объятиями, с лобызаниями… А мальчишка — эдаким фортом: «Из спасиба шубы не сошьёшь. Когда стипендию повысите?» Ваш Мишин — тоже фрукт. Подумаешь, оскорбили — дали общий номер…

— Он ведь трёхкратный олимпийский чемпион, — напомнил Бэбэ.

— Да я и сам его люблю. Хотя, если бы не спорт, был бы он действительно уголовником.

— А в войну, — сказал Бэбэ, — он был бы Матросов. Гастелло.

— Может быть. Не из этих… нынешних. Ведь правда — фитюлька, а уже всё мерит рублём. Но главное! Думаете, они его осадят? Как бы не так. «Витенька, миленький, к концу года обязательно…» Вот вам новая руководящая волна. Н-да-а, уйдёт хозяин, и весь механизм вразнос, всё растащат…

Он цедил это сквозь сжатые зубы, и Борис Борисович внезапно усмотрел сходство его толстощёкого лица с другим. Странно, что и заместитель главного судьи в облике Бородулина обнаружил то же самое сходство. Разница лишь в том, что Бородулину предстала прорезь жестоких губ и смотровые щели глаз, за которыми ничего живого, заместитель же главного судьи увидел двойника таким, как вчера — возле сортира, жалким и старым.

Двое ровесников, отражаясь в обличье друг друга, точно в зеркалах, думали о третьем разное.

«Если машина не сбавит обороты, — размышлял заместитель главного судьи, — успехи шантрапа припишет себе. Если же медалей поубавится, козлом отпущения сделают уходящего».

Бородулин же думал о том, что спорт — это его Машенька, это Гена Мишин, люди с их трудами, страданиями и заботами, люди, а не детали механизма, отлаженного железной рукой того, кого Илья Иванович привычно, рабски называет хозяином, и ведь порядочный человек, интеллигентный, добрый; однако то, что Мишина оскорбили, запихнув в вонючее общежитие, представляется ему мелочью, а уж если бы на то была воля «хозяина», он бы вообще бровью не повёл.

— Механизм — звучит ужасно.

— Слова — это по вашей части. Система. Наша — советская — спортивная система. Лучшая в мире. Наш спортивный вождь жизни не щадил, чтобы её совершенствовать. Но не успел закрепить, не дали…

— Скажите уж — «недовинтил».

— И вы туда же, — с желчной укоризной произнёс заместитель главного судьи. — Не причислял я вас к демагогам. Которые на каждом углу: «Мы не винтики, мы личности…» Вон личности сидят? Гнойники.

— Согласен, но кто привёл их к рулю? Слепые фанатики.

— Это вы обо мне?

— О нашем с вами поколении.

— Всё спуталось, — пробормотал заместитель главного судьи и закрыл лицо руками. В ручищах ещё чувствовалась сила, но кожу мелко помяло сухой, словно барханной, зыбью и испятнало гречей. — Плывёт… Трясина…

— Вам нехорошо? — Бэбэ зашарил по карманам в поисках валидола.

— Благодарю вас, я совершенно здоров.

По соседству двое румяных, сбив шапки на складчатые холки, мерились силой. Пыхтели, выкатив глаза, намертво сцепив ладони, упёршись локтями в скатерть, рыжую от соуса. С кухни слышалось: «Вы мне это бросьте! Кто мне это тут распоряжается? Да я в обком — где телефон?» Валерий Серафимович Сычёв со свойственной ему энергией выбивал добавку к пиршеству. За окном мужики в тулупах брели шеренгой вдоль дорожки, ведя перед собой жестяные скребки — подлечивали к завтрашнему дню израненный лёд.

После ужина Томка находилась в номере Анатолия Кречетова. Сидела на постели в тренировочном костюме, лохматая и босиком. Старалась сдерживать вздохи, чтобы не мешать Толеньке. Он писал за столом, зачёркивал, перебеливал — готовился к выступлению по телевизору, с обобщением того, что случилось за день на спартакиаде. Местная студия упросила оказать ей такую честь, за ним присылали машину, увозили на съёмки, и днём горожане, бросив все дела, спешили увидеть его и услышать. Иногда на время отлучки он Томку запирал у себя в номере, и она прибиралась там, как дома, — блаженствовала.

В дверь поскреблись.

— Кого там несёт, — недовольно буркнул комментатор.

Возник круглый человечек с начёсанными на плешь редкими прядями, большими непропечёнными губами и ушами, большими, лохматыми.

— Добрый вечер, — робко молвил «губошлёп». — Казните, ежели помешал.

— Казню, — ответил комментатор грозно, но шутливо.

— Позвольте вас на минуточку. Конфиденциальный разговор.

Томка обмерла.

Визитёр под ручку проводил Кречетова в отдельный, этажом ниже, номер, где стол был сервирован легко, но аппетитно: тускло блестели на тарелке ломти копчёной рыбы, красовалась пара пива.

— Милости прошу. Зная вас по выступлениям, осмелился завязать личное знакомство. Теренин Семён, мастер спорта, тренер по лыжным гонкам среднереченского производственного коллектива. Из Среднереченска мы, — пояснил он, — прядём, так сказать, и ткём для народа. Да вы попробуйте рыбку — тает. Местный деликатес, природа у нас богатейшая, а рыбалка, особенно в летнее время, королевская, даже принц один посещал, из государства Востока. Вот удостойте в отпуск — катерочек вам будет почище, чем у принца, а после — банька, собственная моя. Что эти сауны, одни разговоры — русской бане цены нет: благоухание.

Молол, молол какую-то чушь. Впрочем, рыбка действительно оказалась на славу.

— Не скрою и свой интерес. Но не личный! Общественный, так сказать. Вот вы обозреваете соревнования. И справедливо отмечаете: спартакиада — это большая школа передового опыта. А ведь можно делать популярные консультации. Опытных специалистов. Именно по массовому спорту, его организации. Я у нас в городе проводил беседы в коллективах — так ведь глаза людям открывал. Могу наметить темы и тезисы. Завтречка занесу, не возражаете?.. Рыбки-то, рыбки с собой, у меня уж завёрнуто. Сам-то побегу девонек своих укладывать. А то как отбой, у них хи-хи, ха-ха и прочее, а режим в спорте — закон. Я же им как отец, за каждую душа болит. До свиданьица.

— Чего он? — спросила Томка.

— Взятку дал, — засмеялся комментатор. — На экран приспичило. А поскупился дядя, мог бы и ещё парочку лещей добавить, фиг ему, а не телевизор.

«Нет, не знал Толенька, и хорошо, что не знал, как одаривает Семён нужных людей. Лещ — крючок, приманка же — она, Томка, через неё и решил подлезть, тут его подлый расчёт, что она, уличённая, позаботится и поспособствует. Не обломится», — решительно подумала она.

Зазвонил телефон.

— Через пять минут выхожу.

— Ты рубашку в полосочку надень, — попросила Томка. — Тебе очень личит. А меня не запирай, ключ оставь, я у своих варёной картошечки возьму, как раз под леща.

— Решила больше не конспирироваться?

Она подбоченилась, тряхнула рыжей гривой, прошлась дробушками:

— А мы, фабричные девчоночки, вот как поём: однова живём. — И отвесила земной поклон: — С тем и примите.

«Больно ты распетушилась, — подумала, когда он ушёл. — Потом бы не заплакать». Что-то смутное, дерзкое подходило в ней, как на дрожжах. Оно и побудило её в свою комнату вплыть павою. Побудило игриво поинтересоваться у Светки, сварилась ли картошка, и велеть завернуть хорошенько: «Чтоб горячая была». Так раскомандовалась, что оробелая Светка принялась было чистить картошку, но Томка только махнула ей: «В мундире сойдёт».