Юрий Власов - Соленые радости
«Экстремальные координаты» – в них все иначе: свой пространственный масштаб, свои преобразования величин, изменения знаков процессов. Здесь все подчиняется своей логике. К сожалению, слишком поздно я это понял.
Я измерял движение усталостями тренировок, выраженных определенным количеством тонн. Я знал основные физические проявления нагрузок. Умел встречать их. И потому расшибся: мои представления в данном случае ничего не значили.
Утомления «пиковых» тренировок имеют качественно иной характер. В них нет и намека на сонливую физическую усталость. Экстремальная усталость дурманит, искажает восприятие. С каждой тренировкой нарастает скрытое возбуждение. Оно накапливается и вскоре уже питает самое себя: произвольный, неуправляемый процесс – результат нервного истощения.
Обратим ли этот процесс? Ведь с каждым часом мне хуже. Я насыщаюсь бреднями и вымыслами переутомленного мозга. И теперь не мозговое истощение, а новая болезнь зреет в душе.
Жаль ли мне эти годы? Жаль ли жизнь, стертую на помостах? До сих пор в своих воспоминаниях я представляю себя только удобной мишенью для опытов.
Странный поединок с экстремальной усталостью. Я не волен наносить ответные удары. Я всего лишь одна огромная мишень. Чудовище непознанного стало моим палачом. Да, да, оно мой палач! Мне надо снести все! Сносить все! Экстремальная усталость уступит только упорному рассудку! Все бессильно и бесполезно, кроме воли! Надеяться только на себя. В этом поединке все зависит только от тебя. Все решит не столько твоя живучесть, сколько твои принципы.
Таким, как сейчас, я себя не знал. Я уже другой. Да, в этом все дело! Чтобы побеждать, надо становиться другим. Надо уметь расставаться с собой и ни о чем не жалеть. Надо уметь терять.
Не жалеть ни о чем – это правило, которое ты плохо усвоил. Пей свой воздух. И не скорби о потерянном. Когда ищут победы, – достойные победы всегда теряют. Но дышат своим воздухом…
Я лежу в постели и слушаю в наушник транзистор. Я очень осторожен с музыкой. Но музыкальное чувство Баха превосходно сгармонировано. Мудрость всегда гармония. Если такая музыка и бес, то выдрессированный, послушный бес. Бес мудрости и бес жизни…
Я проспал, наверное, около часа. Мне хорошо, а главное, очень спокойно.
Ночь ластится к стеклу. Белая северная ночь. Я просторен жизнью и спокоен. Я благодушествую. Вспоминаю концерт Баха. Эту музыку сочинили для меня. Глубокой ночью сыграли для меня. Я думаю об оркестре. О высоком строгом органе. О вздохах этого органа. О публике. О той легкости, с которой возвращаешься с такого концерта. О ночной Москве…
Я думаю об Ингрид. Странная. Как почувствовала мою боль? Мой принцип – не жаловаться, даже если очень плохо. Я умею владеть собой. Это не игра в мужество. Иначе я не смогу делать свое дело. Мое назначение идти, пока могу идти. Я не приспособлен к другой жизни. Нет меня для другой жизни… Чем же выдал себя? Откуда эта женщина? Зачем наша встреча?
Лежу и вспоминаю ее лицо, походку, голос…
Музыка впрягает в воспоминания. Транзистор не скупится на музыку. Руки Ингрид прикасаются к моему лицу…
Стою у окна. Как длинна ночь! В номере недвижная стена дремлющего воздуха. Стекло отпотевает моим дыханием. Рисую штангиста – это я с рекордным весом. Вес должен точно давить на позвонки. Усмехаюсь: когда-то зло заклинали рисунками. Я и в самом деле вроде заклинателя. Заклинаю судьбу. Заговариваю боли.
Бровастое лицо Пирсона оживает в памяти. Он ничем не болен, не болеет. Он сам похвалялся, что ни разу ничем не болел. Ему плевать на все, что со мной. Им всем плевать. Ждут меня.
Прижимаюсь щекой, ладонями к стеклу – холоду дождей, одиночеству. «Странная эта Ингрид», – вспоминаю я.
Последняя книга, которую я листаю перед тем, как выключить лампу, – книга о декабристах.
В забытье я вдруг представляю камеру Алексеевского равелина: стены, сырость. Внутренняя охрана обута в тапочки. Пытка тишиной.
За решеткой петербургское небо. Отнятое небо. Озабоченно топают крысы. С топчана смотрит человек. Он виновато улыбается – его руки и ноги в кандалах. Он не может поздороваться, как принято.
«Донесение следственной комиссии, всеподданнейший доклад»…
Свеча вплывает в камеру. Мы разглядываем друг друга. Я в трико и в своих любимых штангетках, расписанных именами соперников. Я не удивляюсь: знаю, что все это во сне.
Человек в сюртуке без эполет. Сюртук великоват для исхудалых плеч. Высокий форменный воротник в золоте галунов…
«По мнению его величества государя императора, тот, кто не раб, – бунтовщик, так где же нам быть?» – черным и далеким кажется мне этот голос. Голос, источенный могильными червями. Страсть этого голоса.
Свеча гаснет, и в оконце разгорается лунный рожок. Лицо человека мертво. Но глаза – не смею от них оторваться! Это не глаза раба… Но почему луна? Ведь был день. Я видел за оконцем серое небо…
С трудом прихожу в себя. Глаза человека светятся во мне. Сон! Чувства во сне ярче, безысходнее. Похмелье тренировок. Эксперимент сыграл со мной злую шутку. Экстремальная усталость ядовита, очень ядовита. Сны пытают горечью красок. Хочу заснуть и боюсь… Слышу в коридоре шаги, голоса. Значит, уже утро. Закрываю глаза. Одурел от неспанных ночей.
Перебираю в памяти тренировки. Не думал, что цифры способны сделать человека бешеным. Вспоминаю цифры предельных нагрузок. В глазах доски помоста, нахмуренное лицо Поречьева. Он навешивает новые диски…
Даже во сне слышу себя. Распластан, пригвожден к кровати. Неуступчивые мышцы. Обессиленное тело. Чужое тело. Став могучим, я одряхлел…
Мне очень неудобно в своих мышцах. Они все время мертвеют. И в сонном забытьи пытаюсь размять их. Руки как колоды. Какой там рекорд?! Все кончено! Надо уметь платить по счетам…
Все столицы и города – лишь залы, стадионы, раздевалки. Воздух этих нагретых дыханием залов – самая сумасшедшая смесь, которой доводилось дышать.
Сентябрь – традиционный месяц чемпионатов. Десять этих месяцев уже стали моим призовым прошлым. Медальным прошлым. Я и сам понемногу начинаю верить, что мускулы – мое высшее достояние, единственное достояние. Все чувства в обилии мышц. В доказательствах силой. В убеждении силой. На всех фотографиях я улыбаюсь. Я научился улыбаться по заказу…
Остуженные дни, затерянные листопады, заботы перелетных птиц – традиционное время для атлетов. Время похвальбы силой. Десять осенних месяцев отмечены моими триумфами. И после каждого я должен был начинать гонку сызнова. Осени моих побед.
В осенних листопадах я впервые услышал себя. Мне стало вдруг жаль все дни. Медали всех побед и доказательств стали бренчать на шее. Сила нареклась в мачехи…
Облака уносили птиц. Новые низкие солнца будили рассветы. Но я по-прежнему делил жизнь с «железом». Зимами вызревала моя сила. Стужа зим выжигала в сотнях тренировок мои победы. Иней выводил доказательства моих побед. Я был пригвожден к тренировкам. И я тренировался истово, надменно и зло…
Осени, желтые осени… Исход дней в хрупкой листве. Стройность мира, теряющего свои одежды. Пряные, горькие ветры. Вымороженная чистота рассветов. Солнце, оплавленное в голубизну дней… Каждый из десяти чемпионатов присваивал осень. Я поклонялся цели, формулы заменяли жизнь. Я кичился упрямством. Сила оседала в мускулах.
Но осени отравили. Когда трава, когда солнце, деревья и земля – ты один. В этом одиночестве ты без подделок, ты прост и естествен. Жизнь награждала солнцем, травой, птицами, дождями, просторами осенних полей. Я увидел и понял это в месяцы лихорадки. Я все время слышал голос будущих дней.
В экстремальных тренировках я искал оправдание. Но я увидел осени и свои потерянные шаги. И только теперь я сознаю всю милосердность «экстрима».
Да, все соединю в новой силе: мысль, чувство, страсть! И этой новой силе не будет конца. Она как дни.
И все зимы моих будущих тренировок – начало жизни. Множество начал. Я всегда буду искать другие начала. Самые главные и мощные начала. Я буду служить этим началам. Жизнь всегда будет для меня началом. Ничто и никто не поставит черту моим желаниям и чувствам.
Я вдруг прочитал небо, солнце, травы и суровые ветры судеб. Я голоден жизнью. Я зову и вижу всю жизнь! Все солнца судеб!
Верну прошлое, настоящее, будущее. Стану четкостью дней, жаром всех дней, самой земной и самой звонкой любовью…
С каждой осенью я чувствовал себя все более чужим на торгах силой. Мудрость людей повергала в отчаяние. Все назубок знали, что такое счастье. Знали голос, смех, глаза моего счастья…
Глава II
Жиденький свет раздевалки, тишина этой удаленной от всех шумов комнатки действовали отупляюще. После пяти часов соревнований я находился в каком-то полусознании.
Я сказал, что лягу. Поречьев кивнул. Он сидел на стуле и смотрел на меня. Я лег, и мне показалось, никакая сила меня не поднимет.
